Мадемуазель Виктория - Коротков Юрий Марксович. Страница 16

-- А я знаю, почему на море не пускают, -- заявляет Матрешкин.

Никто не спрашивает -- почему, и он продолжает:

-- В Средиземку акула-людоед заплыла из Атлантики! Жрет всех без разбору. -- А кино на вилле тоже твоя акула сожрала?

-- Не верите? -- обижается Матрешкин. -- Я сам плавник видел!

-- Это подводная лодка, наверное, -- говорит Саша. -- Вчера на вилле слышал -- Шестой флот у египетских берегов пасется...

В холл входят Валентина Васильевна и двое арабских полицейских. Полицейские молча подтягивают к окну тумбочки и приколачивают поверх жалюзи плотные синие шторы. Так же молча собирают инструменты, переходят в одну палату, потом в другую.

-- Слать, ребята, -- приказывает Валентина Васильевна.

-- Совсем ведь рано, -- возмущается Андрюшка.

-- Без разговоров! Спать!

-- Вот скукотища-то, -- вздыхает Саша Пустовойт. Только половина девятого, но из-за синих штор в особняке

будто сумерки. Ребята разбредаются по палатам. В палатах тоже синие шторы.

Вика разбирает влажные простыни. Почему это отбой так рано? Она чуть отодвигает штору. Узкий луч света падает из окна на улицу. Во всей Александрии ни пятнышка света, не горят рекламы, только смутные синие пятна вместо окон.

-- Мишлязем, мадемуазель, мишлязем! -- кричит снизу полицейский.

Вика задергивает штору и ложится. Неспокойно... Из Кадара нет писем. А мама обещала писать каждый день... Надо поскорее заснуть. Может, утром что-то изменится?

ЧЕРЕЗ ПУСТЫНЮ

Вика просыпается оттого, что кто-то трясет ее за плечо. Она с трудом раскрывает заспанные глаза. В палате темно, непонятно -- уже утро или еще вечер. Синие квадраты окон сочат мертвенный синий свет. И у Валентины Васильевны, склонившейся над кроватью, синие тени по лицу.

-- Вставай, вставай, Вика, вставай! -- она отходит к следующей кровати.

В палате молчаливое движение. С закрытыми глазами бродит Светка, натыкается на кровати. Хлопают крышки чемоданов, тумбочки распахнуты, в шкафах качаются пустые плечики. Одежда, игрушки, купальники летят в чемоданы.

За дверью топот, гудят моторы под окнами, кто-то кричит по-арабски.

Вика вскакивает и тоже начинает хватать свои вещи и запи- хивать их в чемодан. Куда все собираются? Опять не у кого спросить. Голос Валентины Васильевны доносится из мальчишеской палаты. Ноет голова, режет глаза гадкий синий свет. Опять топот по коридору, крик:

-- Все вниз! Все вниз!

Вика следом за всеми спускается по лестнице, волоча тяжелый чемодан в одной руке и заспанного Мишутку -- в другой.

Во дворе холодно, с моря резкий ветер, солнца еще нет, даже птицы спят. Двор пуст, исчезли флажки, гирлянды и плакаты над линейкой. Незнакомые взрослые люди выносят охапками горны и вымпелы на улицу. На кухне -- замок. Пионеры и октябрята толпятся во дворе растрепанные, с припухшими глазами.

Кто-то из взрослых вытаскивает из кладовки ящик с мандаринами, выбивает ногой доски, раздает торопливо каждому по два мандарина.

-- По машинам! -- кричит взрослый, пробегая в особняк со связкой ключей.

Ребята тянутся на улицу. "Подснежники" хлюпают носом и спят на ходу.

У ворот два автобуса, наспех, кое-как замазанных грязно-желтой краской с коричневыми разводами. Ребята лезут в автобусы, толкая друг друга сумками и чемоданами. На передних сиденьях -- взрослые. Кое-кого Вика видела на вилле. Сама вилла пуста, окна плотно закрыты ставнями.

Человек с ключами прыгает в автобус и машет рукой. Машины тотчас трогаются, выруливают на набережную. Ночная Александрия безжизненна, окна запахнуты синими шторами. Море до самого горизонта разлиновано белыми барашками -- начинается шторм.

На перекрестке стоят полицейские с короткими автоматами, поднимают руки навстречу автобусам. Автобусы останавливаются, из переднего выходит взрослый, разворачивая какие-то бумаги. Полицейские смотрят бумаги, один заглядывает в автобус. На нем стальная каска вместо шлема.

Машины снова трогаются и снова останавливаются у следующего перекрестка.

Море осталось позади, слева тянется озеро Марьют. Вика оглядывается: дорога знакомая, здесь они въезжали в Александрию. Только ехали тогда не так -- весело, вспоминали все песни, какие знали, даже арабские пели.

Значит, назад, в Каир?

Автобус притормаживает, съезжает с зеленой дороги в пус- тыню. Теперь только серо-желтый песок кругом, подковы-барханы и верблюжья колючка. И опять остановка.

-- Ребя! Танки! -- в восторге кричит Витька. Мальчишки прилипают к окнам.

У дороги стоят три плоских танка и каракатица-бронемашина на восьми огромных колесах. Танки и бронемашина желтые, с коричневыми разводами, а на бортах, как цветная мишень в тире, -- красно-бело-черный круг.

Офицер в песочном мундире поднимается в автобус, проверяет документы. Черный египетский орел с его фуражки грозно оглядывает притихших ребят.

Автобусы трогаются, и танки сразу сливаются с цветом пустыни.

-- Ребята, -- тихо ахает Саша, обводя всех вокруг круглыми глазами. -Ребята, война...

-- Да ну, скажешь тоже, -- ворчит Матрешкин. -- Учения, наверное, -- но видно, что он сам ни в какие учения не верит.

-- А синие шторы? Я только сейчас -- танки увидел и вспомнил, что отец рассказывал про нашу войну. Это называется -- светомаскировка. Чтобы самолеты ночью с воздуха город не заметили. Поэтому нас и в защитный цвет вымазали, и по зеленой дороге не повезли... А гром? Какой гром, если ни облачка нет?

Война?!

Вика вдруг вспоминает, как говорил папа о возможной войне и как не соглашался с ним дядя Феликс.

Неужели война? Вике всегда это слово казалось одиноким в русском языке, потому что о войне говорили только в прошедшем времени: "был на войне", "убили на войне". И вот -- война идет уже четвертый день и где-то убивают людей. Сейчас, в эту самую минуту.

Где-то -- это где? Папа говорил об Израиле. Израиль -- за Суэцким каналом. Вика торопливо вспоминает: папа-Чубенидзе работает в Эль-Кунтилла, на самой израильской границе, Витькин отец -- в Порт-Саиде. А как папа с мамой? От границы до Каира далеко. Но почему не было писем?

Значит, все это война: и танки на обочине, и синие шторы, и полицейские с автоматами, и гром среди ясного неба. Совсем не страшно, если бы не само это слово -- "война"...

Солнце поднялось над барханами, и тотчас пустыня налилась желтым жарким светом. От верблюжьей колючки упали длинные тени. Будто из песка появляются впереди новые танки. От раскаленной брони струится вверх воздух. Длинный пушечный ствол

зияет черной, как египетская ночь, пустотой. Опять остановка, опять арабские солдаты смотрят документы.

В автобусах опустили шторки. Горячий воздух пахнет бензином и резиной. Пот щекочет лицо, стекает за шиворот, даже сидеть мокро.

Остановка, но даже мальчишки уже не смотрят на танки. Все сидят, откинув головы на спинки, чубчики и челки прилипли к мокрым лбам. Песок скрипит на зубах, нет слюны, чтобы его выплюнуть. Ужасно хочется пить. Автобус качает, как корабль на волнах.

Вика достает мандарин, очищает кожуру и ест. Во рту становится приторно-сладко, пить хочется еще сильнее. Теперь к запаху бензина примешался душный запах мандариновой кожуры.

Солнце палит сквозь занавески. К железным стенкам автобуса не прикоснуться.

Короткая остановка. Арабская речь. Из открытой двери несет жаром, как из печки.

-- Пить, -- просит Матрешкин. -- У кого есть попить?

На него жалко смотреть: волосы мокрые, глаза потускнели, рубашка облепила тело.

-- У кого вода? Кто взял воду? -- спрашивает Валентина Васильевна.

Все молчат. Никто не догадался в утренней суматохе налить воды в термос, никто не думал, что автобусы свернут в пустыню.

Кто-то из взрослых протягивает фляжку. Одна фляжка на весь автобус!

Матрешкин жадно хватает фляжку, присасывается к горлышку.

-- Только один глоток! Один глоток каждому! Взрослые отказываются. Фляжка идет по рядам сидений.