Наши собственные - Карнаухова Ирина. Страница 11

Вся надежда на огород. Щетиной поднялся там зеленый лук, закурчавился нежный салат, на длинных грядках выставила розовые бока редиска, а там внизу, под землей, невидимые глазу, уже стали надуваться, пучиться, расти розовые длинные картофелины. Это лежат в земле запеканки, котлеты, картофельные супы,- богатство, спасение, сытость. Но до этого еще далеко. Еще только начало июля. И спят супы и запеканки в маленьких твердых шариках, которые даже подкапывать еще рано.

А салат и редиска и зеленый лук все больше и больше занимают места за столом. Как было бы хорошо, если бы рядом с ними шипели на сковородке пухлые котлеты или глазастая яичница, или хотя бы каша лежала на тарелке осыпающейся высокой горкой!

Но и порции каши становились с каждым днем меньше, а нужно было еще уделять по горсточке Одноглазому и Тишке.

Лето стояло жаркое. Все понимали, что овощи надо спасать, и добросовестно поливали огород. Даже Лиля не раз бралась за лейку.

Анна Матвеевна все думала, чем бы еще покормить ребят.

Вот вспомнила про щавель, и все ползали по полянкам и собирали узкие листочки. А потом весело стучала сечка в деревянной чашке и щедрой рукой наливала Анна Матвеевна в тарелки зеленый пахучий щавелевый борщ с молодой свекольной ботвой. Его было так много, сколько хочешь! И так вкусно. Анна Матвеевна положила в кастрюльку кусочек копченой колбасы. Пусть он был маленький, этот кусочек, но борщ так замечательно пахнул!

- Совсем как "Суп из колбасной палочки" у Андерсена,- сказал Юматик, и все рассмеялись.

А еще был праздник, когда Хорри научил собирать пестики.

Пестики - это такие молоденькие сладковатые хвощи. Ребята собрали их множество и опять были сыты.

Но сытость от этих супов была какая-то недолгая, и скоро снова голодный червячок начинал сосать под ложечкой. Муся постоянно хныкала, просила есть, и Анна Матвеевна, с молчаливого согласия остальных, давала ей лишнюю ложку каши. Пинька частенько шарил в буфете, надеясь найти забытое там печенье или кусок сахару. Юра сосредоточенно жевал дикий чеснок, считая, что этот витамин заменит ряд недостающих продуктов. К Юматику невозможно было подойти ближе чем на два метра.

Вечерами как-то стихийно возникали разговоры о еде. Вспоминали о шипящих на сковородке котлетах, о топленом молоке с коричневой коркой, о пирогах, пирожках, кулебяках, которые пекли мамы или бабушки, и даже о прозаической манной каше, которая когда-то вызывала такой яростный отпор.

Даже Анна Матвеевна, забыв осторожность, вдруг начинала вспоминать, как она работала в большом ресторане, и сыпала непонятными названиями: "консомэ", "де воляй", "фритюр". Она произносила их так нежно, как слова из лирической песни, и ребята затихали, подавленные мыслью,- какое количество вкусной еды было в мире! И начинали поглядывать на заветный шкаф. А Таня строго-настрого запретила даже думать об НЗ.

Правда, Хорри никогда о нем не забывает; он стал очень плохо спать с тех пор, как ключ был поручен ему. Хорри все время казалось, что кто-то лезет в окно, взламывает шкаф. Он вскрикивал во сне, вскакивал на ноги, то и дело ощупывал ключ, который висел у него на шее.

- А особенно ночью боюсь потерять,- говорил он Юматику.- Я, однако, очень крепко сплю. Ты, пожалуйста, буди меня ночью, а то, знаешь, ответственность какая, совсем спать мне нельзя.

И Василий Игнатьевич плохо спит по ночам. Встанет, бродит по опушке сада, подальше от дома, и все думает, думает.

Трудно быть оторванным от людей, трудно сидеть сложа руки, когда родная страна в беде, и знать, что ничем не можешь ей помочь.

Неправильно мы все делаем. Неправильно,- думает Василий Игнатьевич,зря детей мучаем. Надо найти немецкое начальство, рассказать - так и так, мол, не с детьми же они воюют!? Немцев я знаю, в пятнадцатом году воевал, на заводе с одним немцем работал; ничего человек был, вежливый, обходительный. Вообще культурная нация. Дадут, наверно, продуктов, подкормят, да и передадут нашим. Дети ведь не воины, не работники. На что они им? Ну, а если я и Анна Матвеевна им понадобимся, тогда в плену у них останемся, но ребята-то, ребята домой попадут...

Только решит так Василий Игнатьевич, только заикнется об этом, как обрушатся на него Анна Матвеевна и Таня, и Лиля. Начнут плакать от страха малыши, и опять Василий Игнатьевич сдается.

Но одно он решил твердо, и в этом его уже никто не переспорит. Он защитит ребят хотя бы от бомбежки.

Василий Игнатьевич выпросил у Анны Матвеевны две простыни, уселся на крыльце и стал сшивать простыни крепкой суровой ниткой. Рядом с собой он положил кумачовую полоску. На ней все еще белеет надпись: "Добро пожаловать!"

- Зачем вы шьете такую большую-большую простыню? - спросила Муся, усаживаясь у ног старика.

- Это будет флаг.

- Какой флаг, для демонстрации? А почему он белый?

- Гм... Гм... Это не для того...

- А для чего?

- Это флаг Красного Креста.

- А где крест?

- Крест я вот здесь нашью, на флаге. Вот из этой полосы.

- Ну, это же для встречи! - удивилась Муся.- Это "добро пожаловать".

- Ну, я не той стороной,- не "добро пожаловать"...

- Не понимаю...- устало протянула Муся.

- Ну, мы его вывесим на крышу,- бодрится Василий Игнатьевич,- пусть знают, что у нас здесь лечебное учреждение.

- А для чего?

- Ну... чтобы не...- взглянув в наивные Мусины глаза, Василий Игнатьевич не докончил.

- Иди-ка ты, Муся, к Анне Матвеевне, а то ты ничего не понимаешь, и я сам ничего не понимаю.

9. Стук в ночи

Однажды долго засиделись в столовой старики и Таня.

Таня пыталась заниматься физикой, хотя и понимала, что экзаменов в вуз для нее нынче не будет. Но ей нужны были эти занятия,- они собирали, подтягивали, они помогали крепче держаться и горячее верить. Трудно было работать при свече. Таня напрягала глаза, и глаза уставали смотреть, и ресницы опускались. Таня встряхивала головой и снова погружалась в формулы. Анна Матвеевна сосредоточенно чинила Мусино платьице, а Василий Игнатьевич сидел, сжав руки на коленях, и упорно глядел на огонек свечи.

Был тот час позднего вечера, когда на дом наползали ночные страхи, когда треск мебели и шорох за обоями заставлял вздрагивать, скрывая страх друг за друга.

И вдруг кто-то зацарапал в окно.

Это был еле слышный звук, подобный шелесту сухого листа по замерзшей земле, но его услышали все трое. И каждый постарался спрятать свой испуг от остальных и сделать вид, что ничего не случилось. Василий Игнатьевич схватился за "Огонек". Анна Матвеевна быстрее заработала иголкой, а Таня беззвучно задвигала губами, заучивая формулы.

Но звук повторился. Он был чуть громче, но настойчивее и определеннее. Это не было случайностью, это было требование услышать и открыть.

- Вы слышите? - спросила Анна Матвеевна.- Что это такое?

- Это... это кто-то стучит,- взволнованно прошептал Василий Игнатьевич.

И оба старика вопросительно посмотрели на Таню, как будто в руках у этой девочки лежали все судьбы здравницы и она вольна была выбирать ту или другую.

Таня побледнела; страх сжал ей сердце; она оглянулась, но рядом не было никого, кто бы мог помочь... Все же опасность видимая и явная всегда легче скрытой... Таня встала, подождала, пока пройдет предательская дрожь в коленках, подошла к окну и распахнула его. В то же мгновение Василий Игнатьевич задул свечу. Перегнувшись через подоконник, Таня увидела темную фигуру, прижавшуюся к стене.

- Впустите,- прошептал знакомый женский голос,- это я - Мокрина. Заднюю дверь откройте.

Мокрина была доярка соседнего колхоза, которая привозила в здравницу молоко.

Вот она стоит в комнате.

- Нет никого чужого?

- Нет.

- Ребята спят?

- Спят.

Тогда Мокрина вздыхает облегченно и кланяется:

- Ну, тогда здравствуйте.

И тут ее бурно обнимают все трое. Ее - первую вестницу с воли, первого друга, нарушившего их одиночество.