Действующие лица и исполнители - Алексин Анатолий Георгиевич. Страница 2

У него был глубокий, густой баритон, звучавший вроде бы извинительно: дескать, уж не взыщите, ничего не могу с собою поделать.

— За кулисами были, конечно?

— Как всегда… — опять вроде бы извинился Николай Николаевич. — Ничего не попишешь — не мог не зайти.

Перед каждым спектаклем он приходил за кулисы, спрашивал у актеров, как они себя чувствуют, и желал им успеха.

— Хочу сообщить вам новость, — сказал Николай Николаевич. Он провел рукой по своим тяжелым, густым волосам. — Меня вызывают на комитет комсомола.

— Зачем?

— Хотят со мной побеседовать.

— С вами? О чем?…

— Точно не знаю. Но откликнулся сразу. И поверьте мне: с удовольствием! Ставка на молодежь — это беспроигрышная ставка. Может быть, их интересует моя следующая лекция?

— На тему?…

— «О культуре театра». Это вечная тема. Правда, я предвижу некоторые сложности.

Иван Максимович встал, готовый немедленно помочь главному режиссеру.

— Видите ли, некоторые теоретические положения моей лекции могут войти в противоречие с практикой нашего театра.

— Какие именно положения? — Иван Максимович всем своим коротким, но грузным корпусом устремился навстречу Николаю Николаевичу.

— Мы с вами единомышленники, — вполголоса, будто по секрету, сообщил главный режиссер. — Поэтому я иду на полную откровенность. Видите ли, я в своей лекции буду утверждать, что зритель не может быть с театром запанибрата. Театр — это таинство. Его порог переступают с благоговением. И артисты — это волшебники, с которыми нельзя встретиться так запросто, как с соседями по квартире. И директор театра — это тоже таинственная фигура. Ничего общего не имеющая с директором школы или, допустим, с директором библиотеки. И вдруг этот таинственный человек появляется в вестибюле после спектакля и спрашивает: «Ну как? Вам понравилось?» Все упрощается… Никакого таинства уже нет! Поверьте моему опыту: это не принято. Я говорю не о каких-нибудь циркулярах, а о своде традиций, что ли… Священных традиций театра!

На миг в глазах Николая Николаевича возникло смятение: он заметил, что левая манжета рубашки скрылась в рукаве пиджака, в то время как правая с достоинством сверкала агатовой запонкой. Главный режиссер следил за своими манжетами. Они должны были выглядеть близнецами.

Николай Николаевич тщательно, не спеша поправил левую манжету.

Ивану Максимовичу нравилась эта подчеркнутая аккуратность. Он чувствовал, что она невольно передается другим и как-то подтягивает, дисциплинирует всех, кто общается с Николаем Николаевичем. Да и вообще Иван Максимович ценил в людях то, на что не был способен сам.

Николай Николаевич закрыл лицо руками. Кончики пальцев погрузились на миг в его седеющую шевелюру. Казалось, он дошел в своем разговоре до кульминации, которая требовала от него решительности и некоего преодоления.

— Иван Максимович, сделайте одолжение… Сядьте, пожалуйста. Мне неудобно, право.

Иван Максимович сел и, находясь в ожидании, навалился на стол своим грузным телом.

— Я видел, как вы наблюдаете за зрителями из будки. Это уже, простите, какое-то детство! Говорят, что перед началом спектаклей вы беседуете со зрителями в вестибюле. И даже на улице. Самое опасное в этом знаете что?

— Что?… — с настороженным любопытством спросил Иван Максимович.

— То, что об этом рассказывают с умилением. И даже с восторгом. Актеры не видят в этом ничего противоестественного. Они не понимают, что это не принято… Что это противоречит элементарным представлениям о театре.

— И о детском?…

— Театр есть театр! А детский или взрослый — это не имеет значения. По Станиславскому, он «начинается с вешалки», а не с бесед в вестибюле. Станиславский имел в виду, что даже вешалка в театре должна быть не такой, как везде. Даже вешалка должна гипнотизировать зрителя: не скинул пальто — и пошел, а с трепетом душевным передал его в руки служительницы искусства. Да-да, гардеробщица в театре — не служащая, а служительница. Это так. Или должно быть так… Поверьте моему опыту.

Нельзя сказать, что Иван Максимович не знал всего этого. Но так же, как знакомое произведение, исполненное большим артистом, звучит для нас часто по-новому, так и известные истины, произнесенные Николаем Николаевичем, нередко казались ему откровением.

— А ваши аквариумы? — продолжал главный режиссер.

— Они успокаивают… Настраивают ребят на лирический лад.

— Но отвлекают от главной цели их прихода сюда, в это здание. Им кажется, что они в зоомагазине… И, наконец, последнее! — Николай Николаевич понизил голос и огляделся, желая удостовериться, что их в кабинете двое. — Вы знаете, что вас в театре называют Ванечкой?…

— Знаю, — ответил Иван Максимович.

— Честное слово, это детство какое-то. А моего предшественника, которого я глубоко уважаю, называют Петрушей…

— Но вы же из-за этого не перестаете его уважать?

— Не перестаю… Петр Васильевич создал любопытный репертуар. «Трех мушкетеров» поставил очень своеобразно. И катаевский «Парус» забелел у него как-то по-новому.

— А «Горе от ума»?

— Этот спектакль я видел в исполнении великих и величайших. Поэтому к нему у меня особое отношение… Но в общем Петр Васильевич оставил по себе добрую память.

— Петруша?… — Иван Максимович прислушался к звуку своего голоса. — Это звучит очень ласково.

— И все-таки я не могу представить себе, чтобы Всеволода Эмильевича Мейерхольда у него в театре звали Севочкой. Хоть это тоже звучит не грубо. Или чтобы Владимира Ивановича Немировича-Данченко называли Володенькой… Не представляю себе!

— Да, это трудно себе представить.

— По-моему, невозможно! — Николай Николаевич встал и заходил по комнате. От одной стены до другой он делал не более трех шагов. — Все эти факты сами по себе не имеют большого значения. Но в сумме с другими (подобными же!) они создают атмосферу клуба или Дома культуры. Одним словом, непрофессиональную, самодеятельную атмосферу. А самодеятельность в применении к профессионалам знаете как называется?

— Как, интересно?

— Дилетантством. Это опасное заболевание. — Вам кажется, что наш театр… болен?

— Нет еще. Но профилактика заболеваний всегда предпочтительней их лечения.

— Профилактику надо начать с меня. Я ведь главный носитель вирусов…

Иван Максимович произнес это серьезно, задумчиво.

— Я бы вас так никогда не назвал! Вы — создатель этого коллектива и пользуетесь, как говорится, вполне заслуженным авторитетом. Вам подражают…

— Мне?

— Вам, Иван Максимович. Вам! И это, мне думается, надо учитывать. Вот Зина Балабанова, например… Ведущая актриса! Она должна быть для зрителей кумиром. Загадкой, непостижимостью… А она приглашает их к себе на чай и спрашивает, какие у них возникли критические замечания. Устраивает дома конференции юных зрителей. Я знаю, потому что живу на той же площадке. Это уж даже не клуб. А Дом пионеров… Детство какое-то!

— Вы бы ей об этом сказали.

— Я сказал.

— А она?

— Ответила мне: «Я не сомневаюсь, что встречаться со зрителями — это хорошо, а не плохо».

— И все?

— И все!

Зина знала, что всякий уважающий себя человек обязательно должен в чем-нибудь сомневаться. Но у Зины, к сожалению, почти никаких сомнений не возникало. «Я не сомневаюсь, что поступаю правильно», — говорила она. А если ошибалась, то говорила: «Я не сомневаюсь, что поступила неправильно!»

Зина знала также, что нормальные люди не высказывают вслух все, что думают. Особенно если речь идет о спорных и острых проблемах. Но именно в этих случаях Зина думала вслух.

«Какая ужасная прямолинейность!» — говорили ей. А она никак не могла понять, почему прямая линия хуже ломаной. «Что на уме, то и на языке!…» — сетовали по ее адресу. А она не понимала, почему на уме должно быть одно, а на языке что-то другое.

«Все в лоб! Все в лоб!» — упрекали ее. «Вот и хорошо: быстрее дойдет!» — отвечала Зина.