Испанская серенада (Закон мести) - Блейк Дженнифер. Страница 58

Донья Луиза вздрогнула и больше не проронила ни звука.

— Тогда какой смысл продолжать путь? — подал голос Чарро. — Не лучше ли просто подождать, пока апачи не нападут на нас, и не сразиться с ними?

— То есть поставить на карту жизнь восьми человек, среди которых три женщины?

— Но, Рефухио, — возразила Исабель, — если только присутствие женщин удерживает тебя от решительных действий, то поверь, ты совсем не должен обращать на нас внимания.

Рефухио не рассердился. Повернувшись к Исабель, он мягко сказал:

— Это не так-то легко.

Исабель пожала плечами.

— Все, что тебе нужно сделать, — это забыть о чувствах и прислушиваться только к голосу разума.

— Я пытаюсь, но что-то не выходит. Тогда, может, разум Чарро скажет нам что-нибудь дельное?

Чарро старался не подавать виду, что сильно раздосадован. И после минутного колебания он произнес:

— В путь.

Эта последняя неделя показалась всем просто кошмаром. Чтобы выдержать это испытание, от всех потребовалось огромное присутствие духа. На сон времени почти не было, и даже во время отдыха двое верховых оставались на часах. Излюбленным приемом апачей было тихонько подкрадываться к своей добыче под покровом темноты и брать ее, что называется, «тепленькой». Иногда жертва даже не успевала понять, что с ней произошло. Поэтому необходимо было предусмотреть каждую мелочь. Каждый шаг делался с оглядкой, все «за» и «против» тщательно взвешивались.

Эти меры предосторожности должны были дать понять индейцам, что отряду неизвестно об их присутствии. Время от времени какой-нибудь воин показывался путешественникам на глаза. Иногда он стрелой пересекал дорогу перед самым их носом, иногда выныривал из чащи на освещенное костром пространство, а потом снова исчезал во мраке, подобно призраку. А случалось, что очертания нескольких апачей смутно вырисовывались на фоне ночного неба, наполовину скрытые ветвями деревьев. Индейцы будто поддразнивали, проверяя, насколько крепкие у белых нервы и на сколько еще хватит у них терпения.

Все были охвачены дурными предчувствиями. Но страх — это еще полбеды. Хуже всего было то, что усталость начинала брать свое. Тела казались одеревеневшими и какими-то чужими. Создавалось впечатление, что еще немного — и они просто-напросто прирастут к седлам. Но люди молча скакали, стиснув зубы, стараясь сосредоточиться только на дороге. И это отнимало последние силы.

Но даже это физическое изнеможение можно было перенести. Самым тяжелым ударом было то, что иллюзия обретенной наконец свободы рассеялась как дым. Пилар надоело жить в постоянном напряжении, надоело бояться каждого шороха и даже собственной тени. Она часто задавала себе вопрос, который занимал и Рефухио: кончится ли когда-нибудь весь этот ужас и смогут ли они жить спокойно?

Однажды они остановились на ночлег в небольшой дубовой рощице. Это было единственное место, которое встретилось им по дороге, мало-мальски подходящее для того, чтобы разбить в нем лагерь. Благодатная тень хоть немного спасала от летней жары. Над ухом надоедливо жужжали мухи, ветер шелестел листвой деревьев. Почему-то здесь все неуловимо напоминало Испанию. Небольшую полянку посреди рощи, похоже, до них частенько использовали для отдыха другие путники. Земля повсюду чернела ямами старых кострищ, а в траве нашли ржавую пряжку от ремня, наполовину втоптанную в грязь.

Пилар и Исабель сидели на разных концах древесного ствола, поваленного бурей, пронесшейся когда-то над этими краями, и заканчивали запоздалый ужин, состоящий из бобов с мясным соусом. Наконец Исабель нарушила молчание. Она застенчиво взглянула на Пилар, хлопая белесыми ресницами.

— Прости меня, если я лезу не в свое дело, — неуверенно начала она, — но скажи, у вас с Рефухио что-то не ладится?

— О чем это ты? — Пилар грызла сухарь, медленно и тщательно пережевывая каждый кусочек.

— Вы едва разговариваете и почти не прикасаетесь друг к другу. Ты каждую ночь ложишься рядом с ним, он заботливо укутывает тебя своим одеялом, но дальше этого дело не идет. Не я одна, все это заметили.

Пилар проглотила сухарь и пристально посмотрела на девушку.

— А кого это касается?

— Конечно, я понимаю, тебя злит, что я вмешиваюсь. Но я ведь желаю тебе только добра. — Исабель мяла в руках то, что осталось от ее собственного сухаря и бросала крошки птицам, которые порхали поблизости. Потом она продолжила: — Я думала, он небезразличен тебе. Так, по крайней мере, казалось, когда мы плыли на корабле.

— С тех пор много воды утекло.

— Но что теперь? — настаивала Исабель.

— И ты еще спрашиваешь? Сначала пожар, потом река, теперь вот дон Эстебан и апачи. На разные нежности нет ни времени, ни сил.

— Но если бы ничего не мешало, как бы ты поступила?

— Да что тебе за дело? — Пилар слегка занервничала. — Кроме Рефухио, для тебя на всем белом свете никого не существует. А мои чувства никого не волнуют. Почему ты считаешь, что если жизнь волею случая свела нас с Рефухио вместе, то я должна все бросить и только тем и заниматься, что ублажать его в постели?

— Да я не об этом! — воскликнула Исабель с упреком. — Понимаешь, ему просто кто-то нужен. И нужна ему ты.

— Что-то не заметно, чтобы он в ком-то нуждался, тем более во мне.

— Ошибаешься. Ты спасла ему жизнь на корабле. Ты возродила в нем само желание жить.

— Не смеши меня. Моя заслуга заключается только в том, что я помогла ему одолеть болезнь.

— Вот как? Нет, на самом деле все гораздо сложнее. Не знаю, как тебе это удалось, но ты сделала его совсем другим человеком, не таким, каким он был раньше. Я уже как-то говорила тебе, что он очень раним, хотя стыдится это показывать, поэтому и притворяется таким суровым и черствым. Но это для него своего рода самозащита. Смерть отца и сестры была для него тяжелым ударом. Много лет он был отравлен своим горем. И только тебе удалось растопить лед его сердца, но именно из-за этого жизнь его уже несколько раз висела на волоске. Ты не можешь его бросить просто так.

— Да кто ему еще может понадобиться, если он имеет такую ревностную защитницу в твоем лице?

— Даже не знаю, что тебе сказать. Мне всегда хотелось думать, что Рефухио не позволяет себе влюбиться в меня, заботясь о моем благополучии. Ведь враги могли бы захватить меня и использовать в качестве приманки, чтобы завлечь Рефухио в ловушку. И потом, ему нечего было предложить мне взамен моего чувства. У него ничего не осталось, даже его имя втоптали в грязь. Иногда я говорила себе, что просто недостаточно сильна, чтобы бороться за его любовь. Но горькая правда заключается в том, что он никогда не будет чувствовать ко мне то же, что я чувствую к нему.

И столько муки было в бесхитростных словах девушки, что в душе Пилар всколыхнулись жалость и сострадание. Но собственная боль тут же напомнила о себе.

— А ты не считаешь возможным, — произнесла Пилар, — что ко мне он тоже совершенно равнодушен?

Исабель покачала головой:

— Вы делаете друг другу больно. Временами Рефухио бывает трудно понять, тем более простить. Он всегда с такой легкостью приносит себя в жертву ради других, что кажется, будто это ему ничего не стоит. Но это только видимость. Поэтому я очень тебя прошу, не обижай его.

Исабель говорила так убедительно, что Пилар на мгновение забыла, что перед ней человек, прославившийся своим умением сочинять разные небылицы. Исабель жила в мире собственных фантазий и часто выдавала желаемое за действительное. Поэтому глупо было бы верить ей сейчас, хотя Пилар поймала себя на мысли, что ей отчаянно хочется поверить в это. Но нет, нельзя поддаваться слабости, решила про себя Пилар, а вслух сказала:

— А как же Балтазар? Думаешь, он не замечает того слепого обожания, с которым ты относишься к Рефухио. Разве ты не видишь, как он мучается из-за этого?

— Все я знаю, но ничего не могу поделать. Я не просила Балтазара любить меня и не виновата, что так получилось.

— Ты могла бы исправить положение, если бы перестала рассказывать каждому встречному о том, как тебя спас Рефухио.