Корабли Санди - Мухина-Петринская Валентина Михайловна. Страница 54
Но я огорчился, и даже очень. Мне двадцать третий год… Мальшет в моем возрасте создал проект дамбы через Каспий, о котором велись дебаты по всей стране. Вот кто целеустремлен! Со своим Каспием Мальшет потерпел поражение, но он не забыл и не сдался. Копит силы и знания для нового натиска.
А я… работаю океанологом, пишу о своей жизни, мечтаю о новой книге — приключения в Атлантике, вынашиваю облик невиданного корабля, стремлюсь к путешествиям, но, едва скрылся родной берег, начинаю тосковать о доме, о близких — оттого и родилась эта книга. Не разбрасываюсь ли я?
И еще тайна, от всех запрятанная в душе. Люблю девушку неповторимую, не похожую ни на кого, гордую, строптивую. И ни слова ей о своей любви. Бывал у Южного полюса, а разве не могла она за эти два с половиной года полюбить другого парня? Очень просто! А что, если я потеряю ее? Ведь я же не смогу, никогда не смогу полюбить другую женщину! Потому что второй такой нет, а другой, обыкновенной, мне не надо. Заурядной, как Лялька Рождественская. Дольше часа-двух я и выдерживать не мог ее общество.
Но ответит ли мне взаимностью моя единственная? Что я для нее? Никто меня так не игнорировал, как она. Письма ее так коротки — несколько строк. Лялька исписывает для меня целые тетради. Это от Ляльки я знаю все дорогие новости: что Ермак получил повышение — его очень ценят в угрозыске, что Иван Баблак женился на Римме, а морзавод преподнес им свадебный подарок — однокомнатную "квартиру в новом доме. Новоселье праздновала вся бригада. Ермак тоже был — с Лялькой. Что Майка дружит с Гришей Кочетовым. Взяла над ним шефство, а теперь как бы не кончилось это шефство свадьбой. Что Шурка Герасимов неожиданно для всех поступил на китобойное судно, для начала матросом, и ушел в дальнее плавание. «Может, встретишь его, Санди, в Атлантическом океане?»
Жизнь мою, такую радостную и беззаботную, перевернуло именно письмо Ляльки Рождественской…
Дизель-электроход «Иртыш» едва успел передать нам почту — начинался опасный густой туман. Там были письма Аты, как всегда «с гулькин нос», от Ермака, от мамы, отца, бабушки, от ребят с морзавода и Лялькино, которое я прочел последним…
«Дорогой Санди! Получила твое письмо. Большое спасибо! Очень рада, что ты так счастлив. Ты, наверно, всю жизнь будешь счастливым. Наверняка на этом корабле есть люди, которые делают ту же работу, находятся в тех же условиях, что и ты, и не чувствуют себя такими счастливыми. Страдают от качки, ветра, холода, устают, раздражаются, ссорятся, обижаются друг на друга.
Просто ты обладаешь редкой способностью к Радости с большой буквы. Ты можешь быть счастлив, несмотря ни на что. Плохое ты не замечаешь — оно не имеет для тебя никакого значения. Это я поняла, когда ты еще поступил на морзавод. Гришка чуть не плакал, а ты приходил бледный от усталости и возмутительно счастливый.
Тем более мне тяжело омрачать твою радость. Я две ночи не спала, прежде чем решила написать тебе все. Советовалась с папой. Он сказал: «Каждый человек имеет право на правду». А тебя щадят, как маленького или словно калеку. Боятся попортить тебе твои радости. Уж очень восторженные всегда твои письма…
Милый Санди, твои родители разводятся… Знаю, что это для тебя большой удар, — ты любишь их обоих. Мне кажется, что это дело рук Веры Григорьевны. Она всегда почему-то ненавидела Викторию Александровну. Ты сам это знаешь. Твоя бабушка, наверное, считает, что Виктория Александровна отняла у нее и сына, и внука. Ведь ты последнее время совсем редко к ней заходил. А вот Андрей Николаевич бывал постоянно. Он любит свою мать и очень считается с ее мнением. Правда, что говорят: наши недостатки — продолжение наших достоинств.
Почему я тебе написала? Виктория Александровна сейчас очень одинока и несчастна. Она одна. Андрей Николаевич ушел к матери.
Твоя мама нуждается в тебе, в твоей ласке. И еще одно не хочу я от тебя скрывать… прежде я не любила Ату. Может, завидовала ей, ревновала. Но теперь это прошло. Слишком мне ее жаль. Ата слепнет. Она учится на третьем курсе медицинского — это правда, и что выделяется из всех — тоже правда, но это благодаря своим блестящим способностям, а также потому, что однокурсники помогают ей — читают вслух записи лекций, учебники.
Офтальмологом она никогда не будет. Но терапевтом, может быть, и будет. Не представляю, кто пойдет лечиться к слепому врачу? Но, может, она будет профессором? При ее способностях…
У Ермака все благополучно. Он очень хороший! Он гораздо лучше тебя, Санди. Тебя слишком баловала жизнь. Ты не будешь на меня сердиться за правду?
Всего доброго.
Лялька Рождественская».
Прочитав письмо, я, что называется, ошалел. Боль была нестерпимой. Все слилось в одно — слепнущая Ата, страдающая, одинокая мать, отец, ушедший из дома… Как отец мог? Он же старый! Ему уже под пятьдесят. Что он, другую, что ли, полюбил? Бедная мама! Ата! Какой ужас! Вот почему так коротки ее письма. Она боялась, что я пойму по почерку…
Ата, Ата, Ата!!!
Хорошо, что я уже отбыл вахту: я бы не смог сейчас работать.
Не знаю, сколько я сидел так, в темной каюте. Час? Два? Словно на дне бездонного колодца. Наконец я поднялся и, сунув письмо в карман, вышел из каюты.
Туман сгустился. «Дельфин» беспрерывно гудел. Как только стемнело, зажгли прожектора. Мимо нас прошел такой же гудящий исландский корабль. Туманные сигналы… Горе кораблю, который не услышит их вовремя.
Когда я поднимался по трапу, меня перегнал Фома Иванович, Он был озабочен и торопился.
— Какой туман! Как на Каспии, — бросил он мне. — Идем при помощи радара. Давление падает.
Когда я, послонявшись по палубе, заглянул на капитанский мостик, капитан нервно жевал папиросу, а Шалый застыл у радара. Светящаяся стрелка стремительно двигалась по циферблату. На палубе все встречные казались привидениями, едва темнея сквозь туман. Но видимо, это многих веселило: толкотня, смех, говор, морские песни. На палубе собрались все свободные от вахты. Кто-то играл на аккордеоне. Какая-то пара танцевала в тумане.
— Санди, иди к нам! — позвали меня, каким-то образом узнав в этой чертовой мгле.
Я помахал рукой, сделав вид, что тороплюсь по делу.
Снова дали гудок. Каждые десять минут непрестанно били в рынду. И от ударов в судовой колокол на сердце становилось еще тревожнее.
Я пошел искать дедушку и нашел его весело беседующим в кают-компании. Там собралось несколько ученых, среди них Мальшет и Лиза.
Я подсел к ним поближе. В кают-компании было светло и уютно; все мне приветливо улыбались; Мальшет подвинулся, чтоб мне было удобнее сесть. У меня как-то потеплело на сердце, и тоска стала не такой мучительной. Я подумал о том, как я привык ко всем этим людям, полюбил их. Какое великое дело — товарищество, друзья. И что нигде оно так не проявляется, как на кораблях, в дальнем плавании или на зимовке, когда люди оторваны от отчизны, от родных. Как будет жаль расставаться: ними, быть может, навсегда! А расставаться придется… Во мне нуждались.
Я посмотрел на деда. Никогда я не видел его дома таким оживленным, помолодевшим, добрым. Экспедиция показала мне совсем другого человека. А я то думал, что знал его.
Так мне не хотелось расстраивать дедушку… Он очень любил невестку — больше сына, и письмо нанесет ему такой же удар, как и мне. Может, больше. Он был стар. Мог бы идти о отставку, но третий год плавал в Атлантике, не боялся никаких штормов и работал наравне с молодыми, Очень я его уважал и любил. Редко мы с ним бывали вместе, даже здесь, на одном корабле. Он всегда занят. И может, чуточку суховат. А может, просто бабушка приучила меня с детства бояться заходить к нему в кабинет.
— Ты чем-то расстроен, Санди? — ласково спросила Лиза. Она очень ко мне хорошо относится. Говорит, что я ей напоминаю ее младшего брата. И на этот раз сказала:
— Вы знаете, Николай Иванович, Санди чем то очень похож на моего брата Яшу. Янька уже член Союза писателей, женат, много пережил, а все такой же. Не меняется.