Ада Даллас - Уильямс Верт. Страница 26

Знает бог, я не хотел ее видеть. После того как она меня оставила, жизнь моя вошла в новую фазу. Я теперь не натягивал Ничто себе на голову, прячась под ним, словно под одеялом в холодную ночь, как, бывало, делал до встречи с ней. Мое Ничто вернулось ко мне, но теперь я обнаружил, что лучше не прятаться под ним, а быть деятельным. Я пытался свой горький опыт компенсировать активностью, которая служила мне если не удовлетворением, то, по крайней мере, наркотиком. Теперь я не довольствовался своими повседневными обязанностями, а брал на себя дополнительные и был одержим новыми идеями. Я стал лучшим комментатором в городе. Раз в неделю у меня была своя передача, свой тележурнал, в котором я вел расследования, а потом, эффектно излагая, бесстрашно изобличал. И все было точно рассчитано на восприятие аудитории. Я пользовался колоссальной популярностью, был при деле и смотрел на все с высокомерием и отчужденностью.

Популярность моя стала настолько велика, что дирекция студии даже решилась раскошелиться и уговорить меня вести передачу с сессии законодательного собрания. Таким образом я снова встретился с Адой.

Через два дня после инаугурации она позвонила мне и пригласила в гости. Я ответил, что сделал бы это с удовольствием, но занят, она сама знает, день и ночь, на что она ответила, что, разумеется, знает. Я повесил трубку и был потрясен сам собой: вот какой, мол, я хладнокровный и независимый – ничем меня не проймешь. Пусть попробует сунуться еще раз!

Я следил за ней издали. Она как будто не принимала никакого участия в политической игре и выглядела до удивления робкой.

"В чем тут дело?" – задумался я.

По слухам я знал, что она играла немалую роль в происшедшей трагедии и на нее произвел тяжкое впечатление тот способ, каким Марианн Ленуар решилась покончить со всеми своими затруднениями.

Возможно, в этих слухах была доля истины. Если тут имела место интрига, Ада, конечно, играла в ней не последнюю роль. И, следовательно, не могла потом не страдать от столь трагической развязки, поскольку, наверное, не совсем еще лишилась остатков совести.

Может, дело в этом. А может, и нет. Интересно, что ее так потрясло? И сколько еще ей удастся скрывать свое темное прошлое – девицу по имени Мэри Эллис?

Ей повезло, что эта тайна была похоронена в другом штате. Как она говорила, меньше объем работы, значит, выше цена. И место действия определяла она. Эти обстоятельства работали на нее. Но самое главное, ей просто везло. Везло без дураков, по-настоящему.

Администрация явно имела серьезные намерения относительно законопроектов в области социального обеспечения и некоторых мероприятий по налогообложению. Об этом было доложено в законодательном собрании в первый же день и на второй неделе проведено через комитеты.

К этому времени сессия стала казаться мне скорее беспрерывным потоком лиц и событий, нежели тем воплощением последовательности и порядка, с какими она вершилась.

Сначала шли консультации, на которых, где бы они ни происходили – за столиками ресторана при отеле или у стойки бара, в такси, лимузинах или потрепанных колымагах на тенистых улицах по пути к Капитолию, в темных углах или общественных туалетах и, наконец, на скамьях в просторных залах, – их участники, склонив головы, говорили вполголоса и понимали друг друга с полуслова.

Ежедневно в десять часов воинственный стук крошечного молоточка, не перебивая и не заглушая журчащий водоворот голосов, а лишь противясь ему, ворчливо взывал не к тишине, а лишь к благоразумию. Монотонный голос наставлял, уговаривал, подводил к решению. И решение появлялось на электрическом табло, где возле каждой фамилии красный огонек означал "нет", а зеленый "да".

Как только на голосование ставился какой-либо законопроект, выдвинутый администрацией, в зале появлялся Сильвестр Марин. С солидным и спокойно-элегантным видом он сидел рядом с кем-нибудь из законодателей, почти ничего не говорил и только кивал или качал головой, когда к нему обращались. Мягкая и одновременно грозная улыбка играла у него на губах, а глаза перед голосованием обегали собрание и останавливались на табло, где огоньками вспыхивало решение.

Решения почти всегда совпадали с его предложениями: лишь кое-где среди зеленой массы проглядывали красные огоньки. Он, наверное, старался запомнить, кто это, чтобы потом расправиться с несогласными. А может, и не старался, потому что всегда есть такие, до которых не доберешься.

Я ни разу не видел в зале губернатора. Джимми Дейвис, Эрл Лонг и прочие появлялись по мере обсуждения выдвинутых ими законопроектов. А вот губернатора Томми Далласа в зале не было.

ТОММИ ДАЛЛАС

В моей первой речи, которую я произнес слово в слово, как написал ее Сильвестр, было сказано, что деятельность администрации будет осуществляться в полном единодушии с решениями законодательных органов. Члены собрания, вскочив со своих мест, разразились аплодисментами, потом хлопали мне снова в конце речи, а когда я спел еще несколько песен, устроили настоящую овацию.

Сессия и вправду проходила в полном единодушии. Не было никаких ссор ни между представителями города и представителями провинции, ни между "Старыми кадровиками" и бывшими "реформистами", ни между сторонниками прежнего губернатора и нашими ребятами. Пока шла сессия, мы никого не увольняли из администрации, если не считать пяти-шести начальников отделов.

Мы даже не тронули Янси. Сильвестр сказал, что прилично выглядит, когда не меняешь начальника полиции. Вроде нам такая сила вообще не нужна, сказал он, да и Янси на нашей стороне. Сильвестр об этом заранее позаботился.

На второй неделе Сильвестр заставил меня объявить о его назначении "специальным помощником губернатора". Я понимал, что это вызовет смех в фойе и барах Капитолия, а наверху, в офисах, вообще умрут от хохота. Сильвестр – мой помощник! Конечно, это выглядело смешно, хоть мне было вовсе не до смеха. Теперь у Сильвестра появился кабинет в губернаторских апартаментах, и все говорили, что это исключительно сподручно.

Итак, я стал губернатором Луизианы, самым большим человеком в штате, и в то же время продолжал оставаться нулем. Раза два я хотел выйти в зал заседаний, просто чтобы не быть одному, людей посмотреть и себя показать, но Сильвестр сказал:

– Не стоит выходить, пока не поставят на обсуждение какой-нибудь крупный вопрос, в решении которого мы будем по-настоящему заинтересованы. Я дам тебе знать.

Поэтому в течение дня я сидел, как в тюрьме, в своем устланном красным ковром кабинете.

Но по вечерам я вырывался на свободу.

Сначала я стоял в тесных рядах тех, кто осаждал бар Капитолия, или присаживался за столик в углу, а то и просто сверху, с антресолей, слушал, как тоненько звякает лед в бокалах, и смотрел, как наполняется дымом зал. Попозже, когда подбиралась подходящая компания, мы отправлялись в таверны вдоль шоссе или за реку. Меня уговаривали петь. Я пел, кланялся и смеялся, наконец-то чувствуя себя в своей тарелке, затем усаживался за стол – мне было приятно от непрестанных похлопываний по спине – и пил с ребятами, отличными ребятами, уверяя их, что нечего считать меня самым умным человеком только потому, что я губернатор, они сами знают, шутил я, кто правит Луизианой, и человек этот вовсе не Томми Даллас. Выпейте со стариной Томми, друзья, старина Томми – неплохой парень, даже если ему нечего сказать в свое оправдание.

– Поменьше шляйся, – посоветовал мне Сильвестр. И поздно ночью я все еще был на ногах. Я танцевал с женами законодателей; среди них были толстые и старые, молодые и хорошенькие, надутые – те держались поодаль – и разгоряченные ожиданием. А я думал о том, как легко их уложить в постель, как и вправду несложно переспать с одной-двумя, потому что мужья их чересчур заняты и не уделяют им достаточно внимания.

– Никаких новых увлечений во время сессии, – предупредил меня Сильвестр.