Ада Даллас - Уильямс Верт. Страница 38

Я поставил стакан и направился к ней.

Чуть нахмурившись, словно недоумевая, смотрела она на меня, и вдруг глаза ее расширились – она поняла. Она начала отступать, но было уже поздно. Я схватил ее и притянул к себе. Она застыла, упершись руками мне в грудь, но я был сильнее, я прижал ее к себе и принялся целовать, чувствуя сквозь шелк тепло и упругость ее тела. И вдруг я почувствовал, что она больше не сопротивляется.

Я поднял ее и понес на диван.

– Нет, – сказала она. – Не здесь, глупый.

– Нет, здесь, – сказал я.

Много позже она приподнялась и стала рассматривать меня.

– Знаешь, – сказала она, – а в тебе что-то есть.

– Совершенно справедливо.

Еще никогда за последние шесть лет я не чувствовал себя столь превосходно. Кое-что мне все-таки удалось.

После этого я порвал с блондинкой из секретариата и все время проводил с Адой. Она несомненно была гораздо лучше других. Я уже многое забыл, знаете, как забываешь, когда ничто не может напомнить, но теперь все вернулось, я вспомнил и старался наверстать упущенное.

Иногда я приоткрывал дверь ее кабинета и подмаргивал ей, и она подмигивала мне в ответ, дотрагиваясь кончиком языка до губ, и я знал, что мы пойдем домой вместе и мне не придется ждать.

Чертовски смешно вот так терять голову из-за жены. Из-за собственной жены. Но зато я заставил ее признать, что я существую. Что я не пустое место. Я смотрел в зеркало и видел в нем человека. И когда пришло время, мне ничуть не было жаль назначить ее вице-губернатором.

СТИВ ДЖЕКСОН

С верхних ступеней лестницы я смотрел вниз на стреловидные верхушки вечнозеленых кустов, на бледные в неровном свете желтых прожекторов лица людей, собравшихся на лужайке перед бронзовым Хьюи. Это были молодые лица, нетерпеливые, требовательные, яростные лица толпы, а не просто людского сборища, толпы, стеной стоявшей за Аду.

Я говорил в микрофон:

– Назначение миссис Даллас происходит под перекрестным огнем, который ведут политические деятели и пресса. Ее муж, губернатор Томми Даллас, предложил ей второй по значимости пост в штате Луизиана. История Луизианы не помнит случая...

Говоря, я смотрел на прыгающие и изгибающиеся над головами, то вздымающиеся вверх, то ныряющие вниз белые плакаты: "ДАЕШЬ АДУ!", "АДА ЛУЧШЕ ВСЕХ!" "АДА – ВЕЛИЧАЙШАЯ ИЗ ВЕЛИКИХ!" А на других было написано: "ЛИГА МОЛОДЕЖИ ЛУИЗИАНЫ".

Я посмотрел на разрубленное надвое лучом прожектора непроницаемое и благородное лицо Хьюи, навеки запечатленное в бронзе, а потом перевел взгляд на украшенный лентами трон, воздвигнутый на вершине лестницы для Ады Даллас. Шесть часов назад я – проверенный друг, бывший любовник и телекомментатор – сидел напротив нее за столом в ее новом кабинете.

– Пусть эти мерзавцы кричат, что хотят, – сказала она. – Я уже здесь. Пусть вопят изо всех сил.

Она явно была довольна собой и даже не скрывала этого. "Наконец-то я на верном пути, – безошибочно говорил ее вид. – Все, что было прежде, только мешало, но теперь все препятствия устранены, и вам предстоит либо убраться с дороги, либо примириться с последствиями".

Это было днем, а теперь уже наступил вечер, прожекторы бросали тусклый свет на темную лужайку, лишь вершина лестницы была ярко освещена, и мы ждали Аду.

Толпа кричала: "Ада! Ада!" – а я знал, что она стоит в башне и выйдет именно тогда, когда нужно, ни секундой раньше, ни секундой позже.

Крики становились все громче, толпа волновалась, и только я подумал: "Сейчас!" – как в круге желтого света возникла она. Я не видел, как она подошла. Она появилась там, словно материализовавшись из пустоты, и стояла, торжествуя, вскинув вверх руки. Толпа разразилась нечленораздельным воплем.

Вы понимаете, это происходило не во дворце спорта, на лужайке собралось несколько сот человек, но впечатление все равно было огромным.

Затем Ада заговорила. В ее словах не было ничего значительного. Я не слушал ее слов, я слушал ее голос и смотрел на ее лицо. Такое выражение я видел и прежде, на других лицах: на лице с усиками на фоне свастики в кинохронике, на гладко выбритом лице под треуголкой на картинах, изображающих баталии, и на лице длинноносой лысоголовой скульптуры, изваянной из белого мрамора два тысячелетия назад.

Это было – как бы получше сказать – выражение собственной полноценности. Как будто тому, на чьем лице оно покоилось, было предсказано, что его подъем будет безостановочным, что ничто не помешает ему достичь верховной власти, стать первым в мире и что нынешний момент – это лишь начальный шаг триумфального марша. Когда-то и я не сомневался в себе, но было это давным-давно, и уже ничего не осталось в памяти.

Ада же испытывала такое ощущение сейчас. И, посмотрев на нее, я понял, что оно не пришло к ней здесь на митинге и не исчезнет никогда. Теперь мне стало понятно то благоговение, которое испытывали члены "Лиги молодежи штата Луизиана". Мы все верили, что ей уготована необыкновенная судьба. И я понял, как нелепо выглядело бы, если бы она предпочла меня даже за много лет до этого.

Она говорила, а они выкрикивали лозунги и трясли своими плакатами. Я больше не видел глупых лозунгов, я видел только молодые хищные лица и огонь, который она зажгла в их сердцах. Они были целиком в ее власти.

В эту минуту я вдруг ни с того ни с сего подумал, что вот теперь она в полной безопасности, что никто никогда не узнает о Мэри Эллис из Мобила и о ста долларах за ночь (семьдесят пять, если вам повезет).

Она попросила меня встретиться с нею попозже. И как верный друг и бывший любовник, я ответил согласием.

В моем "бьюике" мы переехали через реку, остановились, я достал сверток с сандвичами и две бутылки с виски и содовой. Она жадно ела и пила. Я видел и слышал, как она глотает.

– Ничто так не возбуждает аппетит, как общение с простым народом, а?

Мои слова прозвучали как насмешка. Я вовсе этого не хотел.

У нее был полный рот. Она взглянула на меня, проглотила и сказала отчетливо:

– Ничто. И сравнивать не приходится. Там были сплошные сопли-вопли.

– Пожалуй, да.

– Знаешь...

Она замолчала, и это слово так и осталось висеть в воздухе. Я помнил, что сам определил условия моих с ней отношений. Если я не участвовал более полно в ее жизни, то это моя собственная вина. Я мог изменить условия в любую минуту. То есть я мог немного увеличить свои весьма ограниченные права. Нет, не буду.

Незачем превращаться в полное ничтожество.

– Извини, – сказал я.

Она улыбнулась и положила руку мне на плечо.

– Чепуха. Не терзайся угрызениями совести.

Я ощутил тепло ее голоса и улыбки и подумал, что стоит лишь ласково протянуть руку, как она тотчас прильнет ко мне. Я почувствовал, как мышцы мои отвердели, а рука чуть приподнялась с сиденья, но в ту же секунду упала обратно.

– Ты и вправду держалась отлично, – сказал я веселым, бодрым, лишенным каких-либо эмоций голосом друга, который занимает позицию наблюдателя.

Она, разумеется, заметила и мое движение, и то, что я убрал руку. Лицо ее стало хмурым, и она ответила таким же веселым, бодрым, лишенным каких-либо эмоций тоном:

– Благодарю. Все, кажется, прошло превосходно. Уж очень отзывчивая аудитория.

– Да, они реагировали на каждое твое слово.

Она улыбнулась уже совсем по-иному и с гордостью подтвердила:

– Реагировали отлично.

– И что же дальше? – Теперь я был в безопасности.

– А ты не знаешь?

– Станешь губернатором? После очередных выборов?

– На следующих выборах, – кивнула она.

Ее уверенность была забавной.

– Считаешь, что это в твоих силах?

– Если бы не считала, не стала бы тратить время. Или точнее, если бы Сильвестр не считал, он не стал бы тратить время.

– Чего он добивается?

– Разве ты не помнишь его слова? – Ее голос был тусклым. – На пленке? Он хочет за свой вклад получить двойную прибыль. Сначала на Томми, потом на мне. По его мнению, женщина – сейчас самая подходящая кандидатура. – Она помолчала. – Он все продумал. Мне остается только заучить свою роль. – Она старалась говорить беспечно, но это ей плохо удавалось.