Стрела в сердце - Блейк Дженнифер. Страница 13

— Тогда садитесь в коляску. Для меня будет честью сопровождать вас.

Она долго смотрела на него. Наконец сказала: «Почему?»

Он покачал головой.

— Почему бы вы думали? У меня есть интерес к вашим достоинствам и ананасам.

— Вы думаете, что можете меня преследовать и говорить о Теренсе? — раздраженно поглядев на него, она отвернулась и пошла. Он шел следом.

— А вы, как всегда, намерены молчать. Возможно, мы найдем и другую тему для разговора.

Кэтрин подумала было отложить поездку, послав за нужными вещами Дельфию и еще кого-нибудь. Поездка была просто предлогом побыть одной, и если она не может осуществить свое желание, то все теряло всякий смысл. Во всяком случае, она не позволит ему контролировать свои действия.

Но если она останется в Аркадии, то он будет продолжать также отравлять ей жизнь.

— Вы не будете править, — сказала она. — Если вы не хотите, чтобы лошадьми управляла женщина, вам лучше остаться.

— Согласен, — тут же ответил он, сухо добавив: — Это что-то новое.

— Вам опять же придется подождать, пока я не переоденусь во что-нибудь более подходящее.

— Я использую это время, чтобы тоже переодеться.

Она долго смотрела на него, в глубине души чувствуя, что ей приятна его решительность. Во всяком случае, ничего не поделаешь, кроме как разрешить ему поступать по-своему.

Поручения были выполнены без всякой суеты. Рован доказал свою удивительную полезность в выборе подходящих цветов шелка, перчаток нужного размера. В доке, не ожидая помощи в погрузке ананасов, он сам поместил тяжелую коробку за сиденьем коляски.

Рован также сдержал свое слово: ни разу не упомянул ни имени брата, ни ситуации в Аркадии. Вместо этого он говорил об урожае хлопка, только что собранного, о шестистах тюках белого золота, взятых с полей, простиравшихся на целые мили за лесами Аркадии. Он рассказывал о парижской моде, о достопримечательностях Лондона, о вилле, которую он снял в Риме. Когда она упомянула имена друзей в Св. Фрэнсисвилле, он, подражая ей, стал вспоминать людей, встреченных во время ежегодного Нью-Орлеанского saison de visites, когда все ехали в театр.

Когда они возвращались из пароходного дока, то заметили, что небо потемнело. С севера шли серо-пурпурные облака. Кэтрин хотела до дождя добраться до Аркадии. Это было первой ошибкой. Вторая случилась, когда они выехали далеко за город. Они ехали по гравию и опавшим листьям, которые бросал им в лицо поднявшийся ветер, а ветки огромных дубов и буков, как туннель, скрипели над головой.

— Было бы лучше, если бы я взял вожжи, — предложил Рован.

— Я могу сама.

Ей необходимо было сконцентрировать все свое внимание и силу, чтобы держать гнедую кобылу в узде, поскольку виноградная лоза, свисавшая по обеим сторонам дороги, мешала ехать. Спина и плечи Кэтрин напряглись, а руки в кожаных каштанового цвета перчатках из последних сил держали вожжи.

— Я знаю, что вы можете, но зачем вам прилагать столько усилий, если для меня это намного легче?

Для ответа не было времени. Вдруг навстречу им бросилась огромная сова, разбуженная ранней темнотой. Лошадь взбрыкнула, в ужасе заржала и понеслась. Она изо всех сил держала вожжи так, что порвались перчатки.

Он так сильно схватил ее руки, что, казалось, сломал их. Коляска стала отклоняться в сторону в облаке пыли. Кэтрин хотела отдать вожжи Ровану, но в это время раздался угрожающий треск. Коляска со скрипом накренилась и глухо упала на одну ось, соскользнув в грязную канаву с листьями. Кэтрин почувствовала, что слетела со своего сиденья, на них полетели стволы деревьев, а стальной обруч так сдавил ее грудь, что невозможно было дышать. Ее подбросило в воздух, перевернуло и кинуло наземь. Ослепляющая боль ударила в голову и плечо, и она тотчас погрузилась в темноту.

Через некоторое время она очнулась. Она лежала на чем-то теплом и твердом. Немного болела голова, но ей было очень удобно, дышала она свободно и без напряжения. Где-то вдали был слышен звук, похожий на барабанную дробь, но ее ничего не беспокоило.

Воздух был сырой и прохладный: пахло золой, пылью и мышами.

Она слегка нахмурилась, поскольку поняла, что что-то здесь не так. Медленно, неохотно, но осознавая необходимость открыть глаза, Кэтрин сделала это. Она, словно в колыбели, была в руках Рована. Они крепко держали ее, от него пахло смесью теплого дождя, кожи и хорошо выглаженного белья. Лицо его было сурово, но внимательно-настороженно, а в глубине темных глаз сквозила забота.

Они находились в домике без мебели, стоявшем на заброшенном земельном участке, а семья из этого домика решила попытать счастья в другом месте, оставив на двери записку: «Уехали в Техас». В доме, рядом с ними, был закопченный камин, а в очаге полно старой золы. Над головой барабанил дождь, а в дальнем углу протекала крыша. Рован сидел в одной рубашке, прислонившись спиной к шероховатой стене. А она была накрыта его сюртуком, корсаж ее дорожного костюма был расшнурован до талии и корсет ослаблен.

Кэтрин лежала неподвижно, соображая, что Рован де Блан принес ее сюда, пока она была без сознания, расстегнул одежду, развязал корсет, выставив грудь напоказ. Затем сел и взял ее на руки.

А что еще он сделал?

Жаркая волна возникла где-то внутри ее и краской залила плечи, шею и лицо. Дыхание участилось, а руки сжались в кулаки.

Рован заметил признаки возбуждения. Он знал причину, приведшую ее в волнение, собственно говоря, он не ожидал другого, но все-таки пришел в негодование. Он сделал все, что положено, думая, что она умирает. Эта мысль привела его в ужас. Никогда бы не поверил, что это может так сильно тронуть его.

Когда Рован понял, что ее сердце бьется, что она дышит без затруднявшего дыхание корсета, страх прошел. И тогда он увидел прелестную грудь, светлую, похожую на жемчуг, кожу, нежное обнаженное тело. Руки стали трястись. В какое-то мгновение он протянул их, чтобы дотронуться до ее хрупкой талии, обнять ее. Он прикоснулся к ее твердой груди, с рисунком голубых жилок и розово-коралловыми сосками, завершавшими эти прелестные округлости.

Он отпрянул, от напряжения судороги свели руки. Рован накрыл ее своей одеждой, а затем сел, чтобы призвать на помощь всю свою железную волю и подавить в себе запретные мысли, благоговейную страсть.

Он выиграл этот приступ соблазна. Рован сидел совершенно неподвижно, глядя на очертания ее лица, темные напряженные тени и усталость под глазами. И ради чего он все это сделал? Чтобы увидеть обвинение в ее неподвижном взгляде, неодобрение? Или это ему только кажется?

— Я очень сожалею, — хрипло и резко сказал Рован. — Ваше дыхание было едва слышно, по-другому я вам помочь не мог.

В Кэтрин что-то отозвалось — она видела гнев в его лице, чувствовала напряжение в руках. Она знала — он хотел ее. Никогда в жизни она не чувствовала себя уязвимой, даже тогда, во время брачной ночи, когда Жиль лег рядом с ней, снял с нее ночную сорочку, а потом отвернулся, стыдясь своей неспособности сделать большее.

Вдруг она спросила себя — что бы было, если бы она проснулась, когда Рован раздевал ее, и что бы случилось, если бы он не смог остановиться. Как жаль, что она не из таких женщин, кто мог бы дотронуться до него со словами: «Делай, что хочешь. Держи меня крепко. Возьми меня. Покажи мне все те вещи, на которые намекает Мюзетта, но никогда ничего не объясняет. Заставь меня ну хоть что-то почувствовать! Люби меня просто так, желая, если не можешь по-настоящему, и навсегда». Подобные мысли были настолько ей незнакомы, настолько недопустимы, что, казалось, истощили ее волю и она была не способна пошевелить рукой, чтобы уйти от него. Самое большее, что она могла сделать, это опустить глаза. В уголках его прекрасной формы губ образовались чувственные складки. Ее память настолько ясно хранила жар его губ, что она до сих пор помнила трепет их прикосновения. Желание испытать это еще раз было настолько сильно, что ее губы задрожали. Она подумала, что он будет делать, если она дотянется до него, возьмет руками за шею, притянет его голову к себе…