Последний орк - Де Мари Сильвана. Страница 2

Ранкстрайл узнал о существовании меда за день до рождения своей сестры Вспышки. Ясным солнечным утром он, как всегда, сопровождал мать-прачку с большим коробом белья в дом принца Эрктора, незадолго до того избранного королем. Дом принца находился в Цитадели, в самом сердце города, разделенного на три кольца: сама Цитадель, Среднее кольцо и за ним — Внешнее.

Цитадель была самой высокой, центральной и наиболее защищенной частью города, его древнейшей и благороднейшей колыбелью. Здесь возвышались дворцы аристократов, украшенные роскошными колоннами и окруженные вычурными садами. Между лимонными и апельсиновыми деревьями, обрамлявшими булыжные мостовые, били фонтаны.

Ранкстрайл был довольно рослым и сильным для своего возраста ребенком, как, впрочем, и большинство детей из Пограничной полосы. Он самостоятельно ходил за водой, рубил дрова и помогал матери носить корзины с бельем. Сколько Ранкстрайл себя помнил, его мать всегда работала прачкой. Неожиданно у нее стал увеличиваться живот, и это, как понял Ранкстрайл из разговоров соседок, значило, что в животе у нее был ребенок, еще слишком маленький, чтобы находиться на воздухе, как он. Мама не могла больше делать все сама, как раньше. Вода стала для нее слишком холодной, корыто — слишком низким, а тяжесть корзины с бельем — невыносимой. Ранкстрайл, который прежде увязывался за матерью просто ради удовольствия быть с ней рядом, с неимоверной гордостью начал помогать ей в работе. И лишь поэтому она смогла продолжать работать прачкой, что гарантировало всей семье каждодневный ужин, а иногда и завтрак, так как, хоть отец Ранкстрайла и был хорошим плотником, не все его клиенты были так же хороши в оплате.

Ранкстрайл не знал, сколько ему лет, — бедняки не придавали этому большого значения, — может, пять, а может, и шесть. Кроме редкого плача в самом младенческом возрасте, он почти не издавал никаких звуков. Он не говорил, редко смеялся и еще реже плакал.

Обычно в доме сира Эрктора их встречала угрюмая экономка, которая чуть ли не просматривала белье на свет в попытке найти невидимые пятна, назвать прачку неряхой и, соответственно, заплатить поменьше. Но в тот день, к их удивлению, в большом зале, уставленном бельевыми шкафами, они встретили саму даму Лючиллу, высокую и прекрасную, хозяйку дома, собственной персоной. Она сказала, что белье выстирано в совершенстве и что маме полагается двенадцать монет, то есть, как со стонами заметила экономка, в два раза больше, чем они договаривались. Дама была выше мамы Ранкстрайла, у нее тоже был большой живот, и на лице сияла улыбка. Ее светлые волосы, заплетенные в косы, окружали голову, словно корона, и блестели в первых лучах утреннего солнца. Лоскутное платье прачки своими темно-коричневыми, светло-коричневыми, черными и серыми квадратами напоминало осенние поля на холме Варила, тоже квадратные и различных оттенков в зависимости от вспашки. Платье дамы все сияло одинаковой белизной, усыпанное сверху маленькими горошинами, белыми и круглыми, блестевшими так, как изредка блестел холм и весь мир, покрытый снегом. И на голове, удерживая косы, виднелись те же самые шарики, излучавшие белый свет.

— Какой у вас хороший мальчик! Помогает вам нести корзину! Вы, наверное, не нарадуетесь на такого помощника! — воскликнула дама, в то время как мама покраснела как рак.

Ранкстрайл слегка удивился этим словам, но они ему понравились. Первый раз к его маме обращались на «вы», потому что «вы» обычно прачкам не говорят. Он понял, что это была одна из тех вещей, которые хоть и не наполняют желудок, но от которых все равно делается приятно, как от запаха свежеиспеченного хлеба или как от тепла очага, у которого можно согреть зимой ноги.

— И у меня скоро будет малыш, мой первый, — продолжала дама, нисколько не смущенная немотой его матери. — Надеюсь, мой ребенок тоже будет сильным, как ваш, и таким же хорошим. Знаете, если родится мальчик, мы назовем его Эрик. Но, я вижу, вы ждете еще одного ребенка! Когда?

Мама молчала. Ранкстрайл, зная ее, понимал, что маму парализовало от того, что его отец называл «застенчивостью». Это что-то вроде абсолютного страха, который находил на маму каждый раз, когда ей приходилось разговаривать с незнакомцами, будь то последний оборванец Внешнего кольца или, как сейчас, знатная дама.

— Эй, ты! — злобно прогремела экономка. — Отвечай, когда к тебе изволит обращаться дама!

Мама, и так красная от смущения, покраснела еще больше. С ее лицом не мог сравниться даже сладкий красный перец, росший у Северных ворот, который Ранкстрайл обожал, потому что, зажаренный, он почему-то напоминал мясо, хоть мясо там и рядом не лежало.

— Я… — с трудом выдавила из себя мама, но дама не дала ей продолжить, и ее спокойный голос привел Ранкстрайла в восхищение. У него дома все постоянно орали, даже просто здороваясь или желая спокойной ночи, уж не говоря о том, когда кто-то сердился; а вот даме ничуть не понадобилось повысить голос, чтобы выразить свой гнев: ей достаточно было лишь бросить взгляд на экономку, и та моментально побледнела и умолкла, хоть ее никто и пальцем не тронул.

— Я в отчаянии, — проговорила дама Лючилла голосом, похожим на лезвие ножа, — и мне стыдно за бескрайнюю грубость, которой вдруг наполнился мой дом. Как только я могла допустить подобное… Чем я могу заслужить ваше прощение? Может быть, ты хочешь горшочек меда?

В этот раз она обратилась прямо к Ранкстрайлу. Он представил себе сладкие тягучие потоки янтарного цвета и немедленно кивнул. Экономка подскочила в ужасе, мама покраснела еще больше, и он, со сжавшимся сердцем, заставил себя отрицательно помотать головой. Экономка облегченно вздохнула, но дама сделала вид, что ничего не заметила.

— Прошу вас, следуйте за мной, — весело пригласила она не допускающим возражения тоном.

Ранкстрайл радостно бежал за ней вприпрыжку и думал, что дама Лючилла принадлежала к людям, которых трудно смутить.

Дама провела их в огромную кухню, где под каменными сводами висели большие, как кирасы, и блестящие, как мечи, котлы, бесконечные венки лука, чеснока и сушеного перца, целые окорока и длинные, как хвост дракона, связки колбасы. Ранкстрайлу казалось, что все это ему снится. Дама приказала такой же угрюмой и такой же чванливой, как экономка, кухарке дать ему целый горшок меда.

Глаза кухарки долго шарили по полкам кладовки. Было очевидно, что она пыталась найти самый маленький из всех выстроенных в ряд горшков. Когда в конце концов она нашла самый, как ей казалось, маленький горшочек и неохотно передала его ребенку, мальчик, крепко сжимая в руках подарок, с незаметной торжествующей улыбкой указал ей глазами на одну из полок, где стоял единственный горшок меньше того, что она выбрала. Ранкстрайл всегда обращал внимание на размеры и любил геометрические фигуры — как только они вошли в кухню, он сразу подсчитал, что их дом поместился бы здесь восемь раз в длину и полтора раза в высоту. Еще больше, чем своим гастрономическим очарованием, связки колбасы поразили Ранкстрайла четкостью кругов, которые они вырисовывали под балками. Где бы он ни находился, всегда и везде Ранкстрайл сразу же выделял самый большой или самый маленький предмет. Самый большой из ярко блестевших, начищенных медных котлов висел над центральным камином. Самый маленький находился рядом с чесноком, заплетенным в косу, в свою очередь, третью по величине.

Кухарка уставилась на Ранкстрайла взглядом, каким во Внешнем кольце смотрят на живых тараканов или мертвых лягушек. Потом она перенесла тот же взгляд на маму, которая вновь покраснела и прикрыла рукой щеку. Ту щеку, которая когда-то обгорела и немного стягивала ее рот, когда она улыбалась. Наверное, именно поэтому мама так редко улыбалась. А жаль: улыбаясь, она становилась такой красивой, что Ранкстрайл готов был любоваться на нее целый день. Мальчик слышал обрывки рассказов вечно болтавших соседок о том, как пришли орки, горели курятники и женщины обжигались в попытке вытащить из огня хоть нескольких кур. Мама обожгла лицо, спасая Нереллу — их единственное богатство, курицу, которая с тех пор жила с ними и в благодарность за свое спасение несла по яйцу почти каждое утро.