Житейские воззрения Кота Мурра - Гофман Эрнст Теодор Амадей. Страница 21

Тайный советник так и сделал и прочитал вслух:

? «Этот старинный, весьма простой смычковый инструмент состоит из трех тоненьких семифутовых дощечек; ширина его внизу, где он касается пола, достигает шести-семи дюймов, наверху же только двух дюймов; дощечки склеены в виде треугольника, и весь корпус постепенно суживается кверху, где он снабжен колками. Одна из трех дощечек представляет собою деку, в ней просверлены несколько отверстий и натянута одна довольно толстая кишечная струна. Во время игры инструмент ставят наклонно к себе и опираются грудью на верхнюю часть его. Большим пальцем левой руки играющий касается струны в разных местах, в зависимости от высоты тона, но очень легко, к примеру так, как при флей-тино или флажолетах на скрипке, а правой рукой водит по струне смычком. Своеобразный тембр инструмента, напоминающий приглушенный звук трубы, возникает от кобылки, на которой внизу, на резонирующей деке, покоится струна. Эта кобылка формой напоминает маленький башмачок, спереди совсем тоненький и низкий, а сзади выше и толще. На задней части ее и лежит струна; когда водят смычком, ее колебания приподнимают вверх и вниз переднюю, более легкую часть кобылки на резонирующей деке, отчего и получается носовой звук, вроде приглушенного звука трубы».

? Соорудите мне такой инструмент, ? воскликнул тайный советник, и глаза у него загорелись. ? Соорудите мне такой инструмент, маэстро Абрагам, и я заброшу в угол свою маленькую скрипку, не дотронусь больше до эвфона, а буду изумлять двор и весь город, играя на морской трубе самые распрекрасные песни.

? Я это сделаю, ? согласился маэстро, ? и да спустится к вам, милейший тайный советник, дух тети Фюсхен в платье из зеленой тафты и да одухотворит ваш дух.

Тайный советник восторженно обнял маэстро, но Крейслер встал между ними и сказал с некоторой досадой:

? Эх, а вы-то, оказывается, острословы почище, чем я был когда-то, и вдобавок безжалостные к тому, кого якобы любите! Не довольно ли того, что вы, разбирая по косточкам инструмент, звук которого некогда всколыхнул всю мою душу, будто плеснули холодной воды на мой пылающий лоб, ? оставьте по крайней мере лютнистку в покое! Что ж, тайный советник, ты пожелал услышать рассказ о моей юности, а маэстро в дополнение выкроил теневые картинки, изображающие отдельные события той поры, ? теперь ты можешь быть доволен прекрасным изданием очерков моей жизни, украшенным гравюрами его работы. Но когда ты читал статью из Коха, мне припомнился его коллега-лексикограф Гербер, и я увидел себя трупом, распростертым на столе, готовым к биографическому вскрытию. Прозектор, конечно, сказал бы: «Надобно ли удивляться, что в теле сего молодого человека по тысяче жил и жилок течет чистейшая музыкальная кровь, ведь такая была у всех его кровных родичей, почему он и оказался с ними в кровном родстве». А понимать это следует так, что большинство моих теток и дядей, которых у меня было изрядное количество, ? как давно знает маэстро и о чем теперь осведомлен и ты, ? любили музицировать, да еше большей частью на инструментах уже тогда весьма редких, а ныне почти совсем исчезнувших, вот почему я теперь только во сне слышу те необычайные концерты, какие услаждали мой слух примерно до десяти-одиннадцатилетнего возраста. Вполне возможно, что именно потому мой музыкальный талант уже в зародыше получил направление, сказавшееся в своеобразной манере инструментовки, которая ныне осуждена за ее чрезмерную фантастичность. Если ты, тайный советник, можешь воздержаться от слез, слушая хорошую игру на стариннейшем инструменте viola d'amore, то благодари создателя за свои крепкие нервы; что до меня, то я не на шутку ревел, слушая игру кавалера Эссера и еще ранее игру высокого видного мужчины в сутане, которая необыкновенно шла к нему, ? опять-таки одного из моих дядей. Так же великолепно владел viola di gamba и другой мой родственник, хотя его, и не без основания, обвинял в недостатке ритма тот самый дядя, что меня воспитывал, или, вернее, вовсе не воспитывал; сам он терзал клавесин с варварской виртуозностью. Бедняга подвергся немалому презрению всего семейства, когда открылось, что он превесело отплясывал менуэт a la Pompadour  [30] под музыку сарабанды. Многое мог бы я вам порассказать о музыкальных увеселениях моих родственников, нередко единственных в своем роде, но я бы не удержался от гротеска, а вы стали бы смеяться, меж тем выставлять моих достойнейших родичей на осмеяние воспрещает мне respectus parentelae [31].

? Иоганнес, ? прервал его тайный советник, ? Иоганнес! Ты сегодня так покладист, что, пожалуй, не разгневаешься, если я затрону в твоем сердце струну, прикосновение к которой может причинить тебе боль. Ты все говоришь о своих дядях и тетях, но ни разу не упомянул ни отца, ни матери.

? О друг мой, ? ответил Крейслер, глубоко взволнованный. ? О друг мой, как раз сегодня я подумал... но нет, довольно воспоминаний и грез, довольно о том мгновении, что ныне вызвало к жизни непонятную скорбь ранних мальчишеских лет, от коей я и по сей день не вполне излечился. Позже душу мою осенил покой, подобный таинственной тишине леса после промчавшейся над ним грозы! Да, маэстро, вы правы, я стоял под яблоней и прислушивался к пророческому голосу замирающего грома! А ты, друг мой, скорей представишь себе, в каком глухом отупении я жил несколько лет, потерявши тетю Фюсхен, если я скажу тебе, что кончина матери, приключившаяся в тот промежуток времени, не произвела на меня сколько-нибудь заметного впечатления. Не стану объяснять, почему отец отдал, или вынужден был отдать, меня на попечение брата моей матери, ? подобные положения ты легко найдешь в любом затасканном семейном романе или в какой-нибудь комедии Ифланда, живописующей семейные невзгоды. Достаточно сказать, что я прожил годы отрочества, да и добрую часть юношества, в безутешном однообразии, и это надо бы приписать только тому, что я рос без родителей. Самый дурной отец, я полагаю, все же лучше самого прекрасного опекуна, и мороз подирает по коже, когда видишь, как родители в холодном неразумии отстраняются от детей своих, определяя их в то или иное воспитательное заведение, где бедняжек перекраивают по одной мерке и причесывают под одну гребенку, не сообразуясь с их индивидуальностью, каковая только родителям может раскрыться с совершенной полнотой. А если говорить о воспитании, то должно ли удивляться, что я плохо воспитан, ведь дядюшка мой вовсе меня не воспитывал, а бросил на произвол приходивших на дом учителей, ибо мне не разрешалось ни посещать школу, ни общением с другими мальчиками моего возраста нарушать тишину уединенного дома моего холостого дяди, где он обитал вдвоем со старым унылым слугой.

У меня в памяти сохранились только три случая, когда мой дядя, до тупости безразличный и чересчур уж спокойный, свершил краткий акт воспитания ? то есть наградил меня оплеухой, так что за все отроческие годы я действительно получил всего три оплеухи. Поскольку я сегодня непристойно разболтался, я мог бы, конечно, преподнести тебе, тайный советник, историю этих трех пощечин в виде романтического трилистника, но я выделю только средний листочек, ибо знаю, что ты особенно падок до подробностей, касающихся моего музыкального образования, и тебе не безразлично будет узнать, как я впервые в жизни сочинял музыку.

Дядя владел довольно обширной библиотекой, в которой мне разрешалось рыться сколько угодно и читать что вздумается. Однажды мне попалась под руку «Исповедь» Руссо в немецком переводе. Я жадно проглотил эту книгу, отнюдь не предназначенную для двенадцатилетнего мальчугана и способную заронить в детскую душу зловредные семена. Но лишь один из всех весьма рискованных эпизодов книги до того заполнил мое воображение, что я только о нем и думал. Подобно электрическому удару поразил меня рассказ о том, что Руссо, еще будучи мальчиком, совершенно не сведущим ни в гармонии, ни в контрапункте, не имея никаких вспомогательных пособий, властно гонимый лишь врожденным гением музыки, решился сочинить оперу; как он опустил полог кровати, как бросился на нее ничком, чтобы вполне отдаться своей вдохновенной фантазии, как в душе, словно прекрасный сон, зазвучало его творение. Ни днем ни ночью не оставляла меня мысль о том мгновении, когда на маленького Руссо снизошла, казалось мне, наивысшая благодать!