Любимая улица - Вигдорова Фрида Абрамовна. Страница 43

Папа Вали Никольского сказал:

— Увольте, Татьяна Сергеевна, уж лучше я буду кирпичи таскать, чем с этими архаровцами возиться.

А другой папа руководил, руководил автокружком, а потом ему надоело, и он сказал:

— Я вам не нанимался.

Кате очень хотелось, чтоб Татьяна Сергеевна ответила: «А я не нанималась ваших детей воспитывать». Но Татьяна Сергеевна ответила не так. Она сказала:

— С детьми без желания работать нельзя. Вы свободны.

Вот как она сказала.

— Господи, — говорила Анисья Матвеевна, — сколько ж она времени тратит на этих атаманов? У нее, что ли, семьи нет? Не замужем?

— Не замужем. И семьи у нее нет — сирота, родители в Ленинграде в блокаду погибли, — ответила Саша. — Леша, правда прелестная девушка?

— Девушка что надо, — согласился Леша.

На экране были мальчишки-нахимовцы. Они собирались где-то на чердаке, собирались тайно и воображали, что это не чердак, а самый настоящий корабль. Вокруг была старая рухлядь, а им казалось: рубка, палуба, капитанский мостик. И вдруг об этих тайных сборищах узнал воспитатель, и он решил сделать ребятам сюрприз. Когда мальчики снова пришли к себе на чердак, там все преобразилось: это была настоящая рубка, оборудованная по последнему слову техники. У мальчиков на экране были восторженные благодарные лица, а Леша им не верил. Он знал, что после первого восторга наступит разочарование и скука — прежде все было убого и бедно, но сделано своими руками, и никто ничего не знал, все принадлежало им, только им, этим мальчишкам. А сейчас к их тайне прикоснулась рука взрослого, и все рухнуло — не стало тайны, на смену пришел культурный досуг: им подарено нечто готовенькое, лакированное, дорогая игрушка, которую упаси Бог испортить или испачкать.

«Как же они этого не понимают? — думал Леша. — Как же они не понимают, что сами сломали свой фильм, он так верно начинался! И песня такая хорошая. А потом пошло вранье, а они этого даже и не заметили».

Зажегся свет, и не успел Леша спросить Катю, понравился ли ей фильм, как она закричала:

— Татьяна Сергеевна! Татьяна Сергеевна! — Она чуть не плясала от восторга. — Здравствуйте, Татьяна Сергеевна! Воскресенье, а я все равно вас увидела! Леша, смотри — Татьяна Сергеевна!

— Здравствуйте, — сказал Леша.

— Очень рада видеть тебя, Катя, — сказала Таня. — Здравствуйте, Алеша, познакомьтесь.

Рядом с ней стоял высокий военный, ладный, стройный майор, красивый, словно с плаката.

— Мы знакомы, — сказал Леша. — Здравствуй, Зимарев.

— Как интересно! — воскликнула Таня. — Помните, я говорила вам, что у меня есть знакомый, который тоже учится в военной академии?

— Как же, помню. Ты, я слышал, в адъюнктуре?

— В адъюнктуре.

— Ну и как?

— Ничего. На кафедре тактики.

Их толкали, просили посторониться, дать пройти.

— Ну, что встали на дороге? — кричала толстая тетка, пытаясь протиснуться к проходу. — Господи, да что вы, мертвые, что ли?

Они — все четверо — действительно будто застыли: Катя от восторга, что все так интересно получилось, а мужчины неведомо по какой причине стояли как столбы и смотрели не в глаза друг другу, как положено при встрече, а куда-то мимо уха собеседника.

— Да пойдемте же! — в недоумении сказала Таня. — Мы загородили проход.

Толпа вытолкнула их на улицу, и все четверо пошли по тротуару. Говорили только Таня и Катя, они обсуждали фильм, мужчины шли сзади и молчали.

— Как красиво им все сделали, правда, Татьяна Сергеевна?

— Правда красиво. Но все стало как-то скучновато. У нас в красном уголке и то интереснее, ты не находишь?

— Вот и Леша так говорит! Леша, слышишь?

— Слышу.

— Коля, а вам понравилось? — обернувшись, спросила Таня.

— В общем, да, — ответил Коля и снова проглотил аршин. Они дошли до Ленинградского шоссе, и Леша сказал:

— До свиданья. Мы с Катей на троллейбус.

— Но ведь и нам на троллейбус, — ответила Таня.

— Может, мы пройдемся немного? — спросил Коля.

— Нет, очень ветрено. А вот и троллейбус.

Подошел усатый, как жук, троллейбус. Зимарев, поддержав Татьяну Сергеевну под локоть, помог ей войти и поднялся за нею. Катя рванулась следом, но Леша удержал ее за руку.

Троллейбус дернул и покатил, и Леша успел только увидеть удивленные глаза Татьяны Сергеевны.

— Леша, но почему…

— Я хочу пройтись.

— Вот большие всегда так: то — сядем на троллейбус, то — давай пройдемся. А мне так хотелось поехать вместе с Татьяной Сергеевной! Тебе не понравился этот дяденька, да?

— Нет, почему же… Дяденька как дяденька.

Так вот где ему довелось встретиться с Николаем Зимаревым. Адъюнкт. На кафедре тактики. Будет кандидатом военных наук. Тактиком будет. Ну что ж. Голова у него хорошая, способный. Как помертвел, увидев его, Лешу. «Думал, я сейчас начну про него рассказывать. А зачем? Уж если я тогда ничего не сказал… Он, наверно, думает, что я его презираю, и никогда не поймет, что никакого презрения нет. А есть… жалость есть, вот что».

Это было в сорок третьем, восемь лет назад. Пришел в полк летчик Зимарев. И вот — неладно с ним что-то. Вылетает раз, другой, третий, а до линии фронта не доходит: то двигатель трясет, то масло греется — и с полпути домой. Смотрят технари, смотрят — нет, все в порядке. По полку шорох: Зимарев боится. Валентик позвал Лешу и сказал:

— Слетай и посмотри, что с ним в воздухе делается.

Полетели. Действительно — вдруг Зимареву кажется, что моторы трясут.

— Нет, — говорит Леша, — все в порядке.

— Масло греется!

— Нет, — отвечает Леша, — норма. Да не беспокойся, отбомбимся, упадет температура.

Прошли линию фронта. Бьют зенитки. Леша отвернулся, смотрит за воздухом, нет ли где истребителей. И вдруг чувствует: самолет рыскать начал. Что такое? Повернулся и видит: ноги у Зимарева ходуном ходят, дрожат от страха, ну и самолет вместе с пилотом от страха дрожит.

Леша положил ему руку на плечо и сказал:

— Повезло нам с тобой. Разрывы далеко. Мажут немцы. Истребителей нет, видно, где-то загорают. Не вылет, а прогулка.

Самолет поуспокоился. Полетели дальше, отбомбились. Уже заходят на посадку, и вдруг ни с того ни с сего — опять припадок страха.

— Смотри, раскрутка, сажусь перед собой!

Это ж надо придумать: сажусь перед собой — это верная смерть, ведь перед тобой овраг.

— Колька, все в порядке! — кричит Леша. — Не смей садиться, набери высоту.

— Сажусь! — отвечает Зимарев.

— Высоту! — кричит Леша.

А Зимарев все снижается. И тогда Леша выхватил пистолет:

— Убью!

И, наверно, Зимарев понял, что Леша и впрямь его убьет, и ушел на второй круг. Сели хорошо. Вышли из машины. Зимарев отирает пот со лба, сам бледный как смерть. Спрашивает:

— Пойдешь докладывать?

— Нет. Захочешь — сам скажешь.

Но Борька — стрелок-радист, который все слышал, замирая от ужаса в своей кабине, — себя от радости не помнит, что жив остался: он-то понимал, что они грохнутся, если посадить в овраг. Борька бегом побежал по стоянкам и рассказывал, рассказывал каждому встречному обо всем, что было, и не мог остановиться.

Валентик вызвал к себе Лешу и спросил:

— Что будем делать?

— Не знаю, — сказал Леша, подумав, — просто не знаю… У него это — как болезнь.

Валентик сделал все, что мог: Николаю давали провозные полеты по кругу и в зону. Привыкни, мол, перестань бояться. Но он бояться не перестал. И от полетов отошел: переквалифицировался на оперативного дежурного. Лешу он стал сторониться. Это часто бывает: люди не любят тех, кто о них больно много знает, не любят свидетелей… Да. А Леша его по-прежнему жалел. Леше приходилось видеть хороших людей, которые ничего со своим страхом поделать не могли. Не могли они совладать с собой, что тут поделаешь? Борька-радист смотрел на это иначе: «Что ты выдумал — болезнь! Никакая не болезнь. Просто распустил себя. Нет, с ним летать страшно. И себя угробит, и экипаж с собой прихватит».