Закон тридцатого. Люська - Туричин Илья Афроимович. Страница 16

Оставалось крайнее средство. Очень, очень хотелось Плюхе на этот раз обойтись без Виктора. Кажется, все старания приложил! Конечно, Виктор умнее, Виктор бог насчет всяких там сочинений и вообще. Они дружат много лет. И с самого первого дня, когда они, взявшись за руки, вошли в класс и оказались за одной партой. Плюха понял, что Виктор — вершки, а он — корешки. Но Виктор не задается. И дружба у них — крепкая. Вот только странный он какой-то последнее время. Понятно — любовь!.. Раньше стихи читал. Ведь кто лучше его, Плюхи, выслушает, кто выше оценит? А теперь не читает. Попросишь — засмеется только. Бывало, всегда вдвоем, в кино ли, на каток ли, приемник мастерить. А теперь зайдешь — Виктора дома нет. Здрасте. И чего он в ней такого нашел? Девчонка как девчонка. Красивая, конечно. В общем — ничего себе. Но лично он, Плюха, даже на первую красавицу мира не променял бы мужскую дружбу.

Очень хочется обойтись без Виктора. Пусть не думает, что он, Плюха, так уж в нем нуждается! К доктору, что ли, пойти? Болезнь какую-нибудь придумать? Холеру бы, чтоб в больницу положили. И сочинение писать не надо будет. Ребята придут в приемный покой, спросят: «Как здоровье больного Веселова?» — «Состояние тяжелое. Надежды нет».

Один раз он уже такую штуку проделал перед контрольной по физике. Пошел к зубному со здоровым зубом. И ничего хорошего. Доктор в другом зубе дырку нашел — и давай сверлить. И двойку по физике схватил. Уж если не повезет — так не повезет. Ладно. Спрячем амбицию и амуницию!

Виктор был дома. Когда пришел Плюха, он перевернул на столе исписанные листки. Плюха не обиделся. Только пожал плечами, сказал снисходительно:

— Стишки?

— Личное послание английской королеве. Соболезнование по поводу кончины Уинстона Черчилля.

— А он чего, умер?

— Газет не читаешь?

— Я радио слушаю.

— Тысяча двести седьмой выпуск «Угадайки»? — засмеялся Виктор.

— Ладно тебе. Физику решил?

— Решил.

— И я решил. Тут недавно одного льдиной по голове стукнуло.

— Кого?

— А бес его знает! Дворник рассказывал.

— Дополнительный источник информации. Сарафанное радио.

Плюха выпятил губы.

— А я к тебе вчера заходил. Тебя дома не было.

— Я у тетки в гостях был.

— Хм…

— Ну, еще какие новости на белом свете?

— Никаких новостей! — Плюха не умел хитрить, сказал прямо: — Сыплюсь я с Иваном Ивановичем.

— Не пишется? — сочувственно спросил Виктор.

— А тебе пишется?

— Успею еще.

Плюха вздохнул:

— Ну откуда я знаю, кто он? Что на нем, написано?

— Иван Иванович был футболистом. Обратил внимание на развитие фаланг нижних конечностей?

— Нет.

— Обрати.

— Футболистом? Нападающим?

— Полузащитой, Плюха.

— Гм… И ты про это пишешь?

— Нет. Я чего-нибудь другое придумаю.

Плюха заулыбался.

— Точно. Почему бы ему не быть футболистом? А как он стал скелетом?

— Его подковали. Общий сепсис — и привет! Что такое сепсис, знаешь?

— Заражение крови. Подковали, значит? В «Зените» играл?

— Это уж твое дело.

— Тогда в тбилисском «Динамо». Они нахальные, а мы за «Зенит» болеем. Верно? — Плюха удовлетворенно потер руки. — Бу сделано! В кино пойдем?

— Некогда. Ты лучше сочинение пиши.

— А ты?

— Я опять к тетке должен пойти. Хворает. Вирусный грипп. Эпидемия, Плюха. Полтора миллиона больных. В том числе и тетка.

— И Фаина заболела. «Неотложку» вызывали. Температура сорок и две десятых. Нянечка говорила.

— Вот видишь? Эпидемия. Так что сходи в кино один. А что идет?

— «Председатель». Говорят, стоящая штука.

Виктор посмотрел задумчиво на Плюху, собрал листки со стола, сунул в карман.

— Пойдем. Ты — в кино. Я — к тете.

Они вышли на улицу. Захлюпал под ногами тающий снег.

— Солью посыпают, — сказал Плюха.

— Тепло, — возразил Виктор. — Я б на твоем месте сперва сочинение написал, а потом бы — в кино.

— Бу сделано, — буркнул Плюха.

— Ну, будь, — Виктор кивнул и зашагал по улице. Плюха посмотрел ему вслед и пошел в другую сторону.

Он шел медленно и думал об Иване Ивановиче. Футболист — это понятно. Игру он опишет не хуже Виктора Набутова. В игре он знает толк. И фамилии настоящие будут. Не липа. Вот только как фамилия Ивана Ивановича? Надо бы ему какую-нибудь грузинскую дать, раз он из тбилисского «Динамо». Плюха стал придумывать грузинскую фамилию, но так и не смог придумать. А что ж идти домой, если еще фамилию не придумал. И Плюха направился в кино.

Сеанс начинался через час. Плюха потолкался у входа, поглазел на фотографии в витринах. Потом стал думать просто так, не про Ивана Ивановича, а про ребят, про Виктора, про себя. И вдруг у него мелькнула мысль, что Виктор наврал насчет тети, просто захотел отделаться от него. Может, он на свидание пошел?.. Плюха покопался в кармане. Отыскал двухкопеечную монету, дождался, когда освободится будка телефона-автомата. Набрал номер. Ответил женский голос.

— Оленьку попросите, пожалуйста.

— Ее нет дома. А кто спрашивает?

— Прокурор, — почему-то ответил Плюха и повесил трубку.

Виктор ждал Оленьку у памятника Пушкину. Конечно, проще было встретиться возле станции метро или на углу под часами, чем идти к памятнику. Но возле метро и на углу встречались сотни людей. А здесь была неверная городская тишина, тонкие мокрые ветки деревьев и Пушкин, с губ которого, казалось, вот-вот сорвутся волшебные строчки о любви. При Пушкине нельзя было кричать, суетиться, бегать, спорить, обниматься на скамейке, говорить об обыденном, мелочном.

Прохожие останавливались возле памятника, молча стояли и так же молча уходили, унося в себе частицу пушкинской любви, чистоты, поэзии.

Где же еще было встретиться Оленьке и Виктору? Разве есть в городе место прекраснее?

Виктор присел на скамейку. Отсюда Пушкин казался выше деревьев, голова его будто летела в голубом солнечном небе. Сейчас придет Оленька — и они посидят молча на скамейке. И не будет ни деревьев, ни шуршащих по мокрому снегу машин, ни играющих в садике малышей. Только небо, Пушкин и они.

Он увидел, как она идет торопливо, почти бежит, и сердце его заликовало. Но он был всего-навсего мальчишка и не встал со скамейки, и не шагнул навстречу.

Оленька подошла раскрасневшаяся, в расстегнутом зимнем пальто, в алой вязаной шапочке.

— Здравствуй, Витя, — сказала она, хотя они виделись сегодня в школе.

— Здравствуй.

Она села рядом.

— Я влетела в лужу. Совсем весна.

Невдалеке остановился какой-то мужчина с толстенным портфелем, в тяжелом пальто и меховой шапке пирожком. Посмотрел на памятник, потом повернулся лицом к Оленьке и Виктору, хмыкнул и заспешил дальше.

Оленька и Виктор рассмеялись.

— Написал? — спросила Оленька.

Виктор кивнул.

— Прочти.

— Здесь не буду.

Оленька поняла: здесь — значит при Пушкине. Если бы она писала стихи, даже такие славные, как Виктор, она бы тоже не решилась читать их здесь, при Пушкине. А говорят, что в Москве молодые поэты собираются у памятника Маяковскому и читают стихи прохожим. Может быть, при Маяковском не так стыдно? Нет, наверно, так же. Просто они не понимают этого.

— Пойдем погуляем, — предложила Оленька.

Они медленно пошли к каналу Грибоедова. Остановились у решетки, долго смотрели вниз. Лед в канале потемнел, стал ноздреватым. И снова к Виктору пришло это удивительное ощущение, будто они одни. И никто, никто не увидит, если он возьмет Оленькину руку. Но от мысли, что он вдруг сейчас сделает это, рука его окаменела, слилась с решеткой.

Оленька отвела взгляд от серого льда, повернулась к Виктору:

— Читай.

Виктор достал из внутреннего кармана пальто исписанные листки. Перебрал их в руках.