Гваделорка - Крапивин Владислав Петрович. Страница 26

— Умница, — скучновато отозвался профессор Евграфов. — Наконец — то вижу человека, который озадачен тем же вопросом, что и я…

Ваня спустил с кресла ноги. Он смотрел недоверчиво, с обидой даже.

— Но ты же сам…

— Что «я сам»?

— Сам занимаешься этим… Компьютерные суперсхемы, искусственный мозг… а говоришь «зачем»…

— Но я же объяснял: это не остановить. Просто нужны тормоза… Нужно понимание: к чему все это может привести. Прежде, чем изобретать телегу, надо подумать о последствиях: куда можно на ней приехать и сколько увечий заработать, если загремишь с ней в овраг… Ты знаешь, как называется моя основная научная тема?

— Не — а, — сказал Ваня. Откуда он мог знать?

— Называется она «Анализ рисков развития современных компьютерных технологий, ведущих к созданию искусственного интеллекта»… Меня за эти рассуждения долбали и на прежнем месте работы, и начинают долбать на нынешнем. Пока, правда, осторожно…

— Почему?

— Почему осторожно? — хмыкнул Граф. — Наверно, боятся Марго. Она как — то во весь голос пообещала спустить моих оппонентов с балкона. Подобно своему генерал — майору…

— Она может… — хихикнул Ваня. — А почему долбают — то? За что? Такое умное название…

— Потому что переводится оно на нормальный язык одним простым словом. Которое ты, друг Ваня, произнес только что: «Зачем?..» То есть зачем мы творим без оглядки то, что может обернуться всепланетной бедой?.. А мне говорят: «Ваш подход к вопросу — дилетантский». Ну, то есть ненаучный. Намекают, что первое — то образование у меня — не физик, а историк. Я столько времени провел на раскопках древних городов… Но дело в том, что руины Херсонеса дают пищи для ума не меньше, чем компьютерные построения. И главный философский вопрос в этой пище все тот же…

— Который «зачем?», да.

— Иван Повилика, — слегка торжественно произнес Константин Матвеевич. — Ты воистину внук профессора Евграфова. Если не по крови, то по духу…

У Вани мелькнуло, что рюмка с коричневым зельем, которое профессор проглотил на кухне, была двойного объема. Впрочем, это не мешало беседе.

Профессор сообщил:

— Логикой и образностью суждений ты похож на одного молодого лаборанта. Недавно он изложил мои взгляды очень своеобразно и просто: «Константин Матвеевич предупреждает всех, словно неандертальца по имени Гы — Убоба, который придумал и мастерит каменный топор. Ты, мол, мастери, но не забывай: рядом пасется твой соплеменник Гы — Кукумба, который может твой топор выхватить, огреть тебя по темечку, а сам с помощью нового оружия сделаться верховным вождем…» Только сейчас речь идет уже не о кремневых топорах… Впрочем, неважно. Одинаково погано, когда люди начинают мастерить топоры и роботов, не осознав смысла жизни.

Ваня уже неоднократно слышал разговоры о смысле жизни. И в телепередачах, и даже был такой диспут у пятиклассников. Правда на диспуте все свелось к утверждениям Клавдии Михайловны, что смысл в отличной успеваемости и почтительном отношении к старшим (остальное приложится). А в телестудиях волосатые и лысые спорщики почему — то сводили диспуты к решению жилищных проблем и борьбе с терроризмом (вопросы серьезные, но все же не по теме — так думалось Ване).

И сейчас Ваню дернуло за язык:

— Граф, а ты знаешь смысл жизни?

Он думал, что дед пустится в долгие («философские») рассуждения. Но тот сказал обыкновенным тоном:

— Конечно.

Ремка

— Конечно, — сказал Граф. — А чего здесь хитрого? Смысл в общей гармонии мира. А гармония эта — то есть стройный, радующий душу порядок во Вселенной — невозможна без красоты и без доброго отношения людей друг к другу.

— Ага… — буркнул Ваня (поскольку не узнал ничего нового). — Красота спасет мир. Это какой — то знаменитый писатель высказал, я забыл кто. А мне высказывал не раз мой папа. Это когда я отлынивал от музыкальных занятий. Но я все равно…

— Не надо иронизировать, сударь… — Граф сердито повозился в заскрипевшем кресле. — Слова о спасительной красоте мира сказаны Достоевским, а он был не самым глупым человеком на свете. Почитай когда — нибудь его «Братьев Карамазовых», там есть немало о твоих ровесниках… А идея о всеобщей любви принадлежит не кому — нибудь, а Иисусу Христу. Без ее понимания развитие человечества невозможно. Причем понимания обычными человеческими мозгами, а не электронными… Пока что люди всей глубиной этой идеи проникнуться не сумели. И если не сумеют и дальше, нашей цивилизации будет крышка. И не спасут никого никакие нанороботы…

— Ну… а что делать — то? — спросил Ваня. Как — то зябко ему сделалось. — Всех ведь не заставишь любить друг дружку. Вон что делается на Земле…

— В том — то и беда. Да и невозможно это заставить. Вопрос без начала, без конца… Мы над этим ломали головы, когда были еще такими, как ты…

— Кто это «мы»?.. — хмуро сказал Ваня. Просто чтобы не молчать.

— Ну… я и мои друзья — приятели. Прежде всего мой друг Ремка…

Ваня вопросительно молчал: что, мол, за Ремка?

— Ты помнишь карточку, которую тебе показывала Синяпка… то есть Любовь Грибова? Ремка там с краешка, сидит на перевернутом ведре, щеки подпер. В этакой позе мыслителя…

— Не… я не помню, — признался Ваня. — Там ведь много ребят…

— Ну, тогда я тебе покажу… — Константин Матвеевич неожиданно резво выбрался из кресла, прошагал к высоченному книжному шкафу, открыл его нижние глухие дверцы (худые лопатки Графа нервно двигались под полосатой рубахой). Вынул канцелярскую папку, начал что — то перебирать в ней. Ворчал при этом. Потом оглянулся: — Не могу найти тот снимок. Ну, ладно, покажу другой, он даже лучше… Вот… — И вернулся к Ване. Протянул квадратную карточку размером с конфетный фантик.

На бледноватой, но четкой фотографии были двое мальчишек. Среди заснеженных рябин. В широченных валенках, в мятых шапках с распущенными ушами. Один — в куцей овчинной шубейке, другой — в большой, не по размеру, стеганке до колен. Тот, что в шубейке, держал в отведенной руке и разглядывал птичью клетку. В ней угадывалась птаха с растопыренными крыльями.

— Вот он, мой друг Рем Шадриков. То есть Ремка… — в голосе Графа ощутилась пушистая такая усмешка. — Любил он охотиться за птичьей мелочью: за щеглами, за жуланами и чечетками… Зимой ловил, а весной выпускал. Говорил, что двойная радость от такой охоты: и когда поймаешь, и когда потом распахиваешь клетку. Птица летит на свободу, а ты делаешься счастливым вместе с ней… Он, Ремка, любил радоваться с другими…

«А что с ним сейчас?» — хотел спросить Ваня, но не решился. Дед пальцем провел по краешку снимка.

— Это Ремка сам снял. Аппаратом «Любитель», были тогда такие. Закрепил в развилке ствола, привязал к спуску нитку, дернул потом… А здесь и незаметно, что дергает… Помню, как мы проявляли и печатали у него в подполье, под кухней. Бабушка его, Анна Васильевна, потом удивлялась: отчего у квашеной капусты непонятный привкус? А это мы в щель крышки на бочке нечаянно проявитель вылили… Потом уж, лет через пять, признались, смеху было… А увеличителя у Ремки не было, поэтому карточка такая маленькая. Контактным способом напечатана…

— Зато очень резкое изображение, — вежливо заметил Ваня.

— Да… Однако это зимний снимок, а познакомились мы с Ремкой летом, когда было нам по десять лет… Наше семейство перебралось тогда из района под названьем Затуренка ближе к центру, на Смоленскую. Отчиму его контора дала наконец казенное жилье… Да, был у меня отчим, потому что отец — то погиб под Москвой, зимой сорок первого, через полгода после того, как я родился. Он меня и не видел даже… Ну вот, переехали мы, а ребят, что годились бы в приятели, рядом не оказалось. И повадился я уходить в ближний лог, играть там в одиночестве. Запруды строил на протоках Туренки, мальков ловил (и отпускал потом, потому что на уху не годились), индейцем себя воображал в зарослях бурьяна… Туренка бежала по дну лога — из — под насыпи у вокзала к земляному мосту, что на Первомайской. И там ныряла в широченную трубу под мостом и выскакивала из нее с другой стороны. Труба казалась таинственной: крикнешь в нее — и отзывается с этаким железным отголоском…