Зов сердца - Блейк Дженнифер. Страница 9

Сирен не жалела об утраченном. Было время, когда она согласилась бы на выбранного для нее мужа, если бы он был молод, недурен собой и занимал приличное положение. Теперь все было иначе. Как она и говорила Гастону, сейчас муж означал для нее не больше, чем еще одна обуза. Иногда она думала о балах, приемах и маскарадах, но, так как ей не пришлось вкусить этих удовольствий, она могла отказаться от них без особых сожалений. Вольте всего она желала свободы, свободы распоряжаться своей жизнью, вырваться на волю и найти свое место. Она знала, что сможет это сделать, занимаясь торговлей.

Она не была здесь новичком. Пьер никогда не считал ее отца надежным компаньоном и поэтому в свои торговые экспедиции всегда брал с собой ее. После второй поездки она начала активно помогать им, подсказывать, кие товары выбирать на обмен и вести учет их количества и стоимости, чтобы Бретонов не надували. Пьер и Жан обладали обширными познаниями по части мехов и их ценности, могли производить в уме сложные расчеты, но, как и большинство людей, выросших в дебрях Новой Франции, едва умели читать, а писать — и того меньше. В знак уважения к ее познаниям и свидетельства, что они ценят ее помощь, Пьер год назад подарил ей несколько фунтов индиго, на которые она выменяла у англичан стеклярус, гребни, полированные зеркальца из стали и маленькие железные котелки. Потом она продала их индеанкам в поселке чокто за расшитую кожаную одежду, плетеные корзинки и несколько небольших шкур. Наконец за них она выручила на городском рынке порядочную сумму, достаточную, чтобы купить в два раза больше индиго, чем дал ей Пьер.

Ее деятельность не осталась незамеченной. Приятели Пьера и Жана из среды контрабандистов, с кем они лили и играли в пивной при дороге, смеялись над ними и поддразнивали двух мужчин, божась, что» ими руководит женщина-контрабандистка. Пьер и Жан молча улыбались, пожимали плечами и потряхивали кошельками, где звенели лишние монеты, которые она помогла им получить.

Но ее коммерции мешало то, что, торгуясь, она должна была всегда иметь при себе одного из Бретонов, происходило ли это в лагере англичан, в индейских становищах или в городе. Индейским женщинам это казалось особенно забавным, они всегда интересовались, что за ценности она прячет при себе или какое она совершила преступление, что за ней должны так строго следить. Сирен не видела в этом ничего забавного.

Зато теперь она знала способ, как избавиться от такой защиты. Гастон дал ей ключ. Невинная, вот как он назвал ее. В конце концов, они все защищали, видимо, именно ее невинность. Если бы она перестала быть девственницей, незачем стало бы так волноваться. Как это просто.

Избавиться от причинявшей столько неудобств девственности было не так просто. Если ни одного мужчину не подпускали к ней, потому что она была девушкой, то верно и то, что ей пришлось бы оставаться девушкой, потому что к ней не подпускали ни одного мужчину.

Исключением были только сами Бретоны. Нечего и говорить, что любой из них позволил бы совратить себя, но она отбросила эту мысль еще прежде, чем она пришла ей в голову. Даже если бы братья не были настолько старше нее, в этом все же было что-то неестественное, скорее всего, оттого, что она так долго прожила у них. Гастон мог бы больше подойти ей по возрасту, но она столько ссорилась, работала и играла вместе с ним, что он сделался для нее больше братом, чем возможным любовником.

Конечно, идеальным кандидатом был Гене Лемонье. По многим причинам — его возраст, репутация развратника, то, что он был под рукой, — но, к сожалению, это было невозможно. Если бы она и нашла способ остаться с ним наедине на достаточное время, он был еще слишком слаб для такого дела.

Впрочем, это неважно. Несмотря на то, что эта мысль приносила иллюзию самостоятельности, и на странный жар, охватывавший ее при мысли о том, чтобы обратиться к Лемонье за таким одолжением, она прекрасно понимала, что никогда на это не осмелится. Решение, возможно, и выполнимо, но уж очень оно дерзкое. Должен быть какой-то иной путь добиться независимости.

От этой мысли уже нельзя было отделаться. Она засела в потаенном уголке сознания Сирен, служа ей тайным развлечением до конца дня. Она снова всплывала, когда ей случалось взглянуть на свою крохотную комнату и на лежащего в ней мужчину, и когда Бретоны отправились в город на несколько часов, оставив Гастона на страже. Она опять возникла, когда Сирен стала готовиться ко сну. Обычно она грела воду и купалась, уединившись в своем закутке. Поскольку это стало невозможным с тех пор, как Лемонье пришел в себя, ей приходилось довольствоваться торопливым ополаскиванием на затемненной палубе, зачерпывая воду из реки. Возвратясь в каюту, она согревалась перед угасавшим очагом, пока Бретоны подвешивали себе гамаки и стелили постели. Когда Пьер выбил свою трубку — верный знак, что он собирается засыпать, она пошла к себе.

Рене Лемонье лежал, наблюдая за ней при отблесках огня, когда она вошла и опустила занавеску. Она быстро взглянула на него и сняла с крючка ветхое платье, служившее ей вместо ночной рубашки. В тесной каморке было темно, но она различала слабый блеск его глаз.

— Я должна попросить вас отвернуться, — сказала она с затаенным удовольствием, подумав о разнице между скромностью ее просьбы и теми планами, которые она лелеяла только что.

— Конечно.

Рене повиновался. Это казалось самым разумным, учитывая близость се покровителей за занавеской. Наблюдать за ней превращалось в удовольствие, от которого, как он обнаруживал, ему было все труднее отказаться. Она видела в нем мужчину, он знал это; недаром же она попросила его отвернуться. В то же время в ее поведении не было и намека на лукавое кокетство или нервный трепет, которые обычно вызывала его репутация. Видимо, так было оттого, что она просто в некотором отношении привыкла к мужчинам, как редко доводится молодой женщине. Или, может быть, она не чувствовала угрозы с его стороны, пока он зависел от нее.

Сирен быстро выскользнула из одежды и через голову натянула старое платье. Она завернулась в свое одеяло из стеганой бизоньей шкуры и, перешагнув через Лемонье, забралась в свой гамак и улеглась.

На судне воцарилась тишина, которую нарушал только мягкий мерный плеск воды да изредка скрип швартовых. Из каюты раздалось безмятежное похрапывание. По крайней мере двое из Бретонов заснули. Под ее гамаком на своей лежанке ворочался Лемонье.

— Вы хорошо себя чувствуете? — спросила она шепотом. — Вам что-нибудь нужно?

Чистый каприз заставил Рене шепнуть в ответ хриплым, возбуждающим тоном:

— Что это у вас на уме?

— Еще одно одеяло? Пить?

— Значит, он ошибся.

— Нет, ничего не нужно. Спасибо.

— Наверное, вы не привыкли ложиться так рано, как мы?

Он подумал, сколько долгих вечеров он провел, изнывая от скуки, в ожидании минуты, когда королю заблагорассудится покинуть бал, чтобы и самому удалиться; бесконечную череду балов и банкетов, где видишь одни и те же скучные лица и слышишь одни и те же дурацкие жалобы и непристойные истории.

— Я не испытываю неудобства.

— В данный момент?

— Совершенно верно.

Ложась спать, Сирен забыла снова поднять занавеску, — так она делала с тех пор, как у них появился Лемонье, хотя обычно задергивала ее, создавая иллюзию уединения. Это перешептывание в крошечном отгороженном пространстве рождало ощущение тесной близости Тайный трепет возбуждения от сознания того, что она совершает нечто недозволенное, пробежал по ее жилам.

Она понимала, что это связано и с той предполагаемой ролью, которую она отводила Рене Лемонье для обретения своей свободы. С самого начала ее не покидало ощущение необычности происходящего того, что он лежит на полу под ее гамаком, но никогда прежде ей не приходило в голову, что если бы она повернулась и опустила руку, то могла бы дотронуться до него. Ее не покидала мысль о том, что если бы он приподнялся, то мог бы через ткань гамака провести рукой по изгибам ее тела. Сейчас, конечно, не было никакого смысла думать об этом; и все же вызванные воображением картины странно завораживали. Отделаться от них было нелегко.