Семейное счастье - Вигдорова Фрида Абрамовна. Страница 34

Она быстро освоилась с городом, знала, в каком магазине что дают. Хлеб и чай на рынке меняла сама — Саше и во сне не снилось, что за буханку хлеба можно получить пятьдесят граммов масла и пяток яиц. Анисья Матвеевна была немногословна, однако у нее завелись знакомые, и когда вечерами она выходила в тупик посидеть на лавочке, к ней подсаживался старик Мухамеджанов.

"Кум!" — говорила ему Анисья Матвеевна. И он говорил ей также: "Кум!"

— А скажи, кум, вот эта крупка ваша зеленая — маш, что ли? Вы ее как готовите? Вот оно что… С бараниной, значит. Ну, ну.

Потом покупала или выменивала на рынке крупу маш и готовила ее так, будто век жила в Узбекистане.

— Хорошо, кум, хорошо, — говорил старик Мухамеджанов. — Так сварил, верно сварил. В другой раз перцу положи, совсем хорошо будет.

Анисья Матвеевна умела шить. Она перекроила какой-то свой фартук — и у Ани появилась новая юбка с бретельками. Она починила всю одежду и из двух рваных простынь сделала одну новую.

Кроме всего прочего, Анисья Матвеевна прибрала к рукам хозяйку.

— Что это вы понавесили бумажек? — сказала она. — Кому это нужна ваша капуста? Я ее, хоть просите, есть не стану, приплатите — и то не стану!

— Да уж будто я не замечаю! Крышка сдвинута. Я тут такой гвоздочек для заметки поставила, смотрю, гвоздочек…

— Да подите вы со своим гвоздочком. Я вашей поганой капусты и в рот не возьму и ребенку не дам. И не орите вы. У меня от вашего ору в ушах звенит.

Вечером, собирая на стол, она сказала задумчиво:

— И вот гомозится, и вот гомозится. И чего людям надо? То капусту ее тронули, то будто ты ей смертью грозилась. А я говорю: да кто вам поверит? И правда, зачем врет? Эх, люди, люди…

Саша смотрела на Анисью Матвеевну и думала: "Да, теперь можно уехать. Ане и без меня будет хорошо. Это мне без нее будет плохо. Но я должна быть там. Я давно должна была быть там. Аня уже привыкла к ней. Им будет хорошо вдвоем".

— Анисья Матвеевна, — сказала она, — я давно уже думаю… Я подала заявление… на фронт.

Анисья Матвеевна с сердцем хлопнула тряпкой по столу.

— Ну как же… Разве без тебя с немцем управятся? Где уж! Брось молоть чепуху. На меня, конечно, девчонку оставить можно. Да вот тебе там делать нечего.

— Я медсестра!

— А ты скажи мне, почему ты тот раз сомлела? Нет, подожди, поглядим сперва, что к чему, а там уж и немцев бить пойдем.

Не понимает она, — думала Саша. Ей это только смешно. А вот Митя бы понял. Теперь бы понял. Где он сейчас? Почему молчит? Он сказал: не беспокойся, если не будет писем. Легко сказать — "не беспокойся".

И еще она думала, глядя на Анисью Матвеевну: "Митина няня. Она знала его мальчиком — это она повела его в школу. Она провожала его во все путешествия, она стояла на пороге, когда он возвращался. Она ухаживала за ним, когда он болел. Она знала каждую минуту его жизни. А что знаю о нем я? Ничего".

И однажды, собрав все свое мужество, Саша попросила:

— Анисья Матвеевна… расскажите… расскажите про Митю. Ну, какой он был? Ну, когда маленький еще…

Старуха ответила быстрым, пронзительным взглядом и продолжала молча перетирать посуду. Когда Саша потеряла уже всякую надежду на ответ, Анисья Матвеевна вдруг заговорила:

— А чего рассказывать? Мальчишка и мальчишка. Как все, так и он. А я вот про другое думаю. Значит, выбрал он. Приехал отсюда и так прямо и говорит: жена, мол. Ведь сколько вашей сестры было — не сосчитать. Бабы ему сильно на шею вешались. Всякие были, всяких навидались. И лауреаток видели.

У Саши остановилось сердце. Она не знала, как быть, но ей казалось — непременно надо что-то сказать. Она лихорадочно перебирала в уме всякие безразличные слова, например: "да?" или "вот как?". Но неожиданно для самой себя сказала:

А… какие же они были?

Были, да сплыли, — сказала Анисья Матвеевна. Сказала, как отрезала.

Ночью Саша лежала без сна. Ну, в самом деле, — думала она, — что я о нем знаю? Ровно ничего. Я не знаю, как он жил до меня, кого любил. А зачем мне знать? Разве это что-нибудь изменит? Разве изменится от этого наша с ним встреча здесь, и то, что он говорил, и как мы прощались на вокзале? Зачем мне знать, что было когда-то?

…Я не буду, я ни за что больше не буду об этом думать…

Я буду думать о чем-нибудь очень хорошем. Как мы с Юлей и Лешей собирали грибы в Ильинском. Вот говорят, старшие сестры редко дружат со своими младшими братьями. А мы с Лешкой всегда дружили. И, наверно, ни одна сестра на свете не любит своего брата так, как я Лешку. Штурман… Лешка — штурман. Даже поверить нельзя. Это он привез Митю в Ильинское. Митя долго тогда не ложился, все ходил по саду… и курил трубку. Уже был август. Да, август, потому что расцвели золотые шары. И рябина стояла красная. А потом мы с ним плыли через речку, и он сказал: "Обопритесь на меня, Саша". А потом он болел, и я его навещала. Зачем я не села тогда рядом с ним? Зачем не обняла? Я не хотела его любить. Ни за что не хотела…

…Сейчас я буду думать про Юлю. Вот кто меня действительно любит. Если бы мы с ней поссорились, я не знаю, как бы я жила на свете. Она не любила Митю — или мне только так казалось? Один раз она сказала: "Он киношник. А все киношники…"

Саша шепотом окликнула:

Анисья Матвеевна, вы спите?

— Чего тебе?

— Анисья Матвеевна, — сказала Саша, глубоко презирая себя, — а какие они были… ну, эти… — Саша почему-то не могла сказать "женщины" и сказала:

— ну, эти лауреатки?

— Лауреатки, и все! — ответила Анисья Матвеевна и повернулась на другой бок.

…А может, он не любил меня? И ему это просто показалось? Приехал, повидал — и понял, что это ему только показалось? Почему человек не может думать, о чем хочет? Почему я думаю о том, от чего мне больно? Я не хочу думать о нем. Но как же не думать? А если он ранен? Если погиб? Что я буду делать без него? Как буду жить? Дышать? А если он жив и здоров и просто забыл обо мне? Ну и пусть. Пусть только будет жив…

— Я ему говорю, — услышала она вдруг голос Анисьи Матвеевны, — неужто не нашел без ребенка? Столько тут толкалось всяких, а ты берешь с дитем? Ты не обижайся, я тебя тогда не видела, какая ты, — знать не знала, вот и спросила. А он говорит: будет тебе глупости болтать. Я, говорит, ее люблю. И дите люблю. Дите никогда не лишнее. Ну, а мне что? Любит так любит, значит, и я обязана. А девчонка что ж… Тощая она у тебя. Кормить надо.

Он жив, — думала Саша, засыпая. Он жив. Он вернется. Он помнит. И любит.

"Когда Анюта вернулась из больницы, она ходила за мной по пятам, а ночью протягивала руку, чтоб увериться, тут ли я.

Анисья Матвеевна разговаривает с ней так:

— Анна, не лезь! Эй, Анна, сейчас по затылку получишь! Анна, давай садись!

И Анюта ничего, не обижается. А я если строго погляжу — она сразу в слезы.

Ходила на донорский пункт. Но кровь у меня не взяли: "Что вы, мамаша!"

Я привыкла, что я "сестрица", а тут вдруг опять — "мамаша". Неужели правда? Как же мне быть?

— Мама, у хозяйки голос, как у Бармалея. Я ее боюсь.

Понемногу оправляется от болезни. На улице все порыва стел попрыгать, перескочить через какую-нибудь яму, арык. Иногда беспричинно смеется — без всякого повода, просто от полноты чувств. Очень любит Юру и Сережу. Анисья Матвеевна говорит, когда они приходят: "Ах, полено им в лоб!" Но всегда усаживает за стол и кормит.

Почему Анисья Матвеевна никогда не рассказывает о Мите? Вот папа так любит рассказывать, как мы с Лешкой были маленькие, а Анисья Матвеевна никогда ничего не расскажет. Но когда она говорит "он" — это всегда про Митю: "Он велел тебе валенки раздобыть" или: "Он наказал — научись в Ташкенте плов стряпать".

Шарафат говорит: "Сумасшедшая!" Наверно, она права. Но я хочу, чтоб он был — Митин сын.

Нынче Анюта сказала:

— Ты знаешь, мама, почему я положила голову к тебе на колени? Чтоб ты не плакала.

Почему она знает, что, дав себе волю, я заплачу? Ведь я не даю себе воли?"