Семейное счастье - Вигдорова Фрида Абрамовна. Страница 40

Но ему не стало спокойнее, когда он ее увидел. Нет, не стало. Что верно, то верно: они сыты, у них тепло. Катя забавная. Анисья Матвеевна заботлива, как мать. Так что же его мучит? Какая-то тень лежит на Сашином лице, какая-то неясная тревога глядит из ее глаз…

На третий день он пошел провожать Сашу на работу. Они шли и молчали. И вдруг Леша решился.

— Что с тобой? — спросил он. — Ну не в прятки же нам играть? — сказал он, не дождавшись ответа. — Я же всегда тебе все говорил. И когда в Тамару влюбился, и когда с Антоном поссорился… и вообще… Ну, чего ты молчишь?

— А что мне говорить? Я и сама не знаю. Митя… Видишь ли… Ну как тебе сказать?.. Я не знаю, как сделать, чтобы ему стало хорошо… Ну, легче… Вот ты приехал. Он с тобой разговаривает, спрашивает, рассказывает. Я гляжу — и узнаю московского Митю. А со мной… Он почти ничего не рассказывает. Он молчит. Иногда мне даже кажется…

— Нет, нет! — перебил ее Леша. — Это ты выдумала, ты просто ничего не понимаешь. Ну как тебе объяснить…

— Нет, это ты не понимаешь. Вот ты приехал. Ты тоже изменился, ты так изменился, что я прямо не знаю… Но ведь ты все-таки тот же самый, что и был, нам с тобой легко. Ты…

— Вот-вот, сама и ответила! — с торжеством сказал Леша. — Я здесь два дня и уже не дышу! Ну, как бы тебе объяснить? Я приехал на время, а он вернулся… навсегда. Он… как бы тебе сказать? Он выбыл… Из дела выбыл, понимаешь? Ну, конечно, здесь хоть и тыл, а тоже дело, и как пишут в газетах, и тут победа куется. Каждому ясно, ну что тут агитировать? А все равно такому, как он, это зарез. Он привык, чтоб в самой гуще. Это уж такой характер. И до войны — ну, вспомни! Чуть что — Поливанов! Он сильный!

— Ну, если сильный, — сказала Саша, — значит, и здесь и всюду должен быть сильный. Всегда.

Леша остановился.

— А как ты скажешь: что скорее сломается — лоза или дуб?

— Знаешь, — сказала Саша, — ты стал говорить чересчур красиво. Лоза, дуб… Митя — не лоза, не дуб. Он человек, и если он сильный — так сильный всегда. А может, ты прав, он сильный. А слабая — я. И я ему товарищем быть не могу. А, Саша.

— Вранье! — сказал Леша. — Вранье, вот и все. Я тебе про вас ничего объяснить не могу. Я про это не знаю. Про вас двоих — не знаю. А про него знаю: сегодня война, сегодня это самое главное — и я хочу там жить, там, если надо, и умереть. Там у нас легче. А здесь… тяжело. Не могу тебе объяснить. Я бы здесь спятил. Там каждый для товарища рубашку с себя снимет, последний табак отдаст. Да что рубашка, что табак?.. Жизнь отдаст за товарища. А здесь… Да я на вашу хозяйку поглядел — сразу удавиться охота… Кадка с капустой… Ну их к чертовой матери! Я вот на рынке был, Ане орехи покупал. Сидит толстый, рыхлый, рубль — орех. Ну, знаю, знаю, есть и другое, да ведь сверху-то, на виду это! И беспомощность… Сил у него много, а куда девать? Вот и мается. Мой тебе совет — пожалей ты его… Если можешь. Если любишь… Просто люби и жди. Вот тебе мое честное слово.

Я не могу! — упрямо и горько ответила

— Тогда плохо дело…

С минуту они шли молча.

— Ладно, — сказала Саша, — иди домой, побудь с ним.

Леша поцеловал сестру, поглядел ей вслед и повернул домой. Шел озабоченно, непривычно тихо. И вдруг подумал о том, что и у него когда-либо будет жена… Жена — какое странное слово. А что это значит? Это значит — ухаживать больше не надо. Договорились: давай поженимся — и поженились. А что же дальше? Дальше… И вдруг Леша ускорил шаг. Нет, нет, никогда моя жена не пойдет вот так, опустив голову, как Саша. Никогда ей не будет печально рядом со мной. А что надо будет сказать, — мне и скажет. Мне одному, только мне…

Неужели и у него, у Леши, тоже будут жена и дети? Леша зашагал еще быстрее. Ему вдруг захотелось запеть. Он поглядел вокруг — люди! И не запел.

Дома его ждал Митя. Внимательно, испытующе посмотрел в лицо, опустил глаза. Перед ним на столе лежали фотографии, подписи к ним. И вдруг он снова поднял глаза и сказал:

— Садись. Няня, чайку бы.

— Чайку? — удивился Леша и, подмигнув Мите, достал из рюкзака заветную флягу.

Поливанов давно не пил. Но еще до того, как Леша налил в стакан, еще только услышав запах самогона, Поливанов вдруг забыл, что он в Ташкенте. Все, все всколыхнулось в нем: первые дни фронта, первый вылет на партизанскую землю. Он снова почувствовал, как вздрагивает самолет, отчетливо услышал разрывы, увидел ярко-красные сердцевины в черных клубах и почуял запах порохового газа. Вспомнил землянку, залитую водой, и чавканье грязи под сапогами. Он снова лежал на снегу в поле и снова окровавил руки о немецкую проволоку…

— Ты что застыл? Ты пей! — услышал он Лешин голос. — Так вот, Колька Юрченко владел бреющим полетом, как никто. Он, бывало, прижимал машину к земле метров на пять. Глаза у него вечно были воспаленные — из-за этого некоторые думали, что он трус. Но я тебя уверяю: не трус. Я с ним летал. И однажды он предложил таранить. Это не каждый предложит, могу тебя уверить, могу за это поручиться: трус таранить не предложит. И еще у него была замечательная черта — не признавал суеверий. Плев л на черную кошку. И потом была у нас такая девушка разнесчастная — кто с ней потанцует, тот из полета не возвращается. А он с ней танцевал — и ничего.

Беззащитное существо человек, — думал Поливанов, слушая Лешу, — держишься, держишься, а потом запах какого-то несчастного самогона все в тебе растравил, и ты не можешь больше держаться в узде… Что он там говорит?

— Понимаешь, — говорил Леша, — стояли мы под Воронежем, ходили на задание почти без прикрытия. За две-три недели стали, как у нас говорят, безлошадниками. Ну, посадили остатки полка в теплушки — и в Сибирь. Переучиваемся на новых самолетах.

— Что за машины?

— Больше новой марки. Есть и от союзников.

— Хороши? — спросил Поливанов.

— Неплохие. Но вооружение никуда, ставим свое. А вообще машин пока мало. Наш маршевый полк на первой очереди, но сформируемся к зиме, не раньше.

— Долгонько.

— А что тут сделаешь? Конечно, сил нет дожидаться. Сам знаешь, как сейчас на Южном.

— А что, надеетесь туда?

— Надеемся…

— А я ведь там был, на Южном. Когда еще к Днепру отступали, снимал для хроники истребителей… Эх, Лешка!..

Нет, не надо ничего в себе размораживать, ничего не надо вспоминать. Ведь решил: баста, похоронено, почему же все снова поднялось со дна души и так же болит, и так же не дает покоя?

— Митя, ты что не отвечаешь? Я спрашиваю — ты почему так долго из госпиталя не писал? Саша извелась.

— Неизвестно было, чем кончится: не буду ли калекой.

— Здравствуйте! А если бы калекой — не объявился бы?

— Не объявился.

— Ну, знаешь… Значит, если Сашу покалечит, она должна бежать из дому?

— Я мужчина.

Леша хотел сказать: "Ты баба", но сказал:

— Не пойму я тебя. Давай лучше стакан, налью.

— Налей. А знаешь, как сказала одна женщина моему приятелю? "Я тебя люблю. Но имей в виду, покалеченный, изуродованный ты мне не нужен". Так и сказала. Со всей, как говорится, прямотой.

— И такую дрянь ты равняешь с Сашей?

— Потише, не шуми. Я Сашу знаю, не беспокойся. Но я не привык искать помощи. Я…

— Ты, ты… — с грустью сказал Леша.

И тут Митю прорвало. Он рассказывал — и клял себя, что рассказывает, вспоминал — и клял себя, что вспоминает вслух.

— Наш брат, кинооператор, часто ходил в боевые вылеты, но на штурмовике пассажиром не полетишь. А мне здорово хотелось. Пришлось изучить пулеметную установку на ИЛ-втором. Ну, попотел, изучил это дело.

— С твоей головой не так уж трудно.

— Да, с моей головой… Одним словом, превзошел. Меня учил толковый парень, он уважал кино, видел какую-то мою хронику и учил меня вовсю. К тому же эскадрилья таяла, каждый человек был на счету, ну, тут и кинокорреспондент сгодился, взяли меня на штурмовик воздушным стрелком. Стал я летать с Сергеем Болотиным, — не попадался тебе такой? Под самый Новый год мы получили здание на разведку. Надо было узнать, не подбрасывают ли немцы танки. Сергей просмотрел маршрут, все сообразил. Взлетели. Видимость была хорошая.