Лист Ниггла - Толкин Джон Рональд Руэл. Страница 1

Джон Рональд Руэл Толкин

Лист Ниггла

Жил некогда маленький человек — назовем его Нигглом, а иначе Простецом, — которому предстояло долгое путешествие. Он не хотел трогаться в путь, уже сама мысль об этом казалась ему неприятной, но выбора у него не было. Он знал, что настанет время и придется сниматься с места, однако ж не спешил с приготовлениями.

Наш Ниггл был художником — не из тех, что имеют успех, — слишком много находилось у него разных дел. По большей части дела эти казались ему попросту нудными, но исполнял он их добросовестно — если только не удавалось отвертеться, что, на его взгляд, выходило нечасто, потому что законы в стране, где он жил, были довольно строгими. Находились и иные помехи. Во-первых, временами он просто лодырничал и ничего не делал. Во-вторых, он был в известной степени мягкосердечен. Знаете, как бывает с добрыми людьми: мягкое сердце скорее лишит их покоя, чем заставит что-либо сделать; всякий раз, совершая какой-либо поступок, Ниггл ворчал, сердился, а то даже ругал самого себя. Но в то же время сердце частенько подвигало его на разнообразные труды в помощь соседу — хромому мистеру Пэришу, иначе Ближнему. Иногда он помогал и кое-кому из более далеких — если те приходили сами и просили о помощи. Время от времени Ниггл вспоминал о предстоящем путешествии и начинал паковать вещи, но как-то небрежно, и в такие времена ему было не до живописи.

Он написал много картин, только по большей части они были слишком велики и честолюбивы для его мастерства. Ниггл был из тех художников, которым, листья удаются лучше, чем деревья. И обычно он подолгу вырисовывал один-единственный лист, пытаясь в точности передать его форму, оттенок… даже бусинки росинок на краях. Однако он мечтал нарисовать целое дерево — так, чтобы все листья были сразу и похожи, и в то же время различны.

В особенности вдохновляла его воображение такая картина. Начиналась она с подхваченного ветром листка, тот становился деревом, дерево росло, разбрасывало бесчисленные ветви и буравило землю невероятно корявыми и причудливыми корнями. К нему прилетали и опускались на ветви странные птицы, их тоже следовало изобразить. А затем вокруг Дерева и за ним, в прорехах между листвой и ветвями, начинали открываться окрестности: по земле шествовал лес, над ним маячили увенчанные снегом вершины. Вскоре холст сделался таким большим, что ему пришлось завести лестницу, и Ниггл сновал по ней вверх и вниз, нанося и убирая мазки. Когда к нему приходили люди, он держал себя вежливо и только крутил карандаши, оказавшиеся на столе. Ниггл терпеливо выслушивал все, что ему говорили, но думал при этом лишь о гигантском полотне, ожидавшем своего создателя в высоком сарае, который он сам же и построил в саду — на месте грядок, где прежде выращивал картошку.

Ниггл никак не мог избавиться от своего мягкосердечия.

— Эх, быть бы мне потверже, — иногда говорил он себе самому… И это означало: неплохо, чтобы беды других людей поменьше задевали меня. Но ведь ему уже давно никто особенно не мешал. — В любом случае, я должен еще написать свою картину, свою истинную картину, прежде чем придется отправляться в это паскудное путешествие.

Однако он уже начинал подозревать, что бесконечно откладывать столь значительное событие невозможно. Так что ему пришлось ограничить размеры картины, чтобы только получить возможность наконец закончить ее.

Однажды Ниггл стоял в нескольких шагах перед своей картиной и, забыв обо всем, разглядывал ее самым придирчивым и тщательным образом. Он не знал, что думать о ней, и жалел, что не имеет друга, способного подсказать ему какие-нибудь идеи. С одной стороны, картина абсолютно не удовлетворяла его, и все же она казалась по-настоящему живописной, единственной истинно прекрасной картиной на свете. Ему хотелось в этот миг одного: войти сейчас в студию, похлопать по плечу себя самого — стоящего у картины — и с полной искренностью сказать: «А знаешь, великолепно! Кто-кто, а уж я понимаю, чего ты добиваешься. Так продолжай же, твори и ни о чем не думай. А я выхлопочу тебе почетный пенсион».

Однако до пенсии не дошло. Более того, стало ясно одно: чтобы закончить картину, даже при ее нынешних размерах, необходимо сосредоточиться и поработать — усердно и не отвлекаясь. Ниггл закатал рукава и начал сосредоточиваться. Несколько дней он старался даже не думать ни о чем другом. Но потом неприятности хлынули дождем. В доме его все ломалось; к тому же приходилось еще ездить в город и участвовать в заседаниях суда; заболел далекий друг; мистер Пэриш слег с прострелом; наезжали все новые и новые гости. Была весна, и всем хотелось попить чайку на свежем воздухе, а Ниггл жил далеко от города — в уютном маленьком домике. В душе он ругал приезжих, но нельзя было отрицать, что он сам и пригласил их — еще зимой, когда посещение магазинов и чай со знакомыми не казались ему досадной докукой. Он попытался ожесточить свое сердце — но без успеха. Увы, существовало много такого, от чего нельзя было отказаться, пусть и не все подобные дела он считал обязательными для себя. Некоторые из посетителей намекали, что он запустил свой сад и что ему может нанести визит инспектор. Конечно, немногие знали о его картине, но и знай они — особенной разницы не было бы. Сомневаюсь, чтобы эти люди сумели усмотреть в картине нечто существенное. Осмелюсь сказать — она была не слишком уж хороша, хотя попадались в ней и неплохие находки. Например, само Дерево — прелюбопытная штука, уникальная даже… по-своему. Впрочем, как и сам Ниггл, человек весьма ординарный и даже несколько недалекий.

Наконец время для Ниггла действительно сделалось драгоценностью. Его знакомые, обитавшие в далеком городе, начали вспоминать, что маленькому человеку предстоит хлопотное путешествие, некоторые даже принялись вычислять, насколько он сумеет еще затянуть отъезд. Все гадали, кому достанется дом, и жалели, что сад настолько запущен.

Пришла осень с сильными дождями и ветром. Маленький художник работал в своем сарае. Он стоял на лестнице, пытаясь уловить отблески закатного солнца на снеговой вершине, которую успел заметить слева от усыпанной листьями верхушки одной из ветвей Дерева. Он знал, что пора в дорогу — быть может, в начале следующего года — и что времени едва хватит на завершение картины, и то на скорую руку: оставались уголки, где ему приходилось ограничиваться лишь намеком на то, что хотелось бы изобразить.

В дверь постучали.

— Войдите! — бросил Ниггл и спустился с лестницы, продолжая вертеть в руках кисть. Явился сосед, мистер Пэриш, единственный настоящий сосед его, все остальные жили далеко. И все же этот человек не очень нравился Нигглу — отчасти оттого, что так часто попадал впросак и нуждался в помощи; отчасти же потому, что мистер Пэриш, не разбираясь в живописи, весьма придирчиво относился к садам. И глядя на участок Ниггла — это случалось часто, — замечал на нем одни лишь сорняки, а оказываясь перед картиной — что бывало много реже, — усматривал на ней лишь зеленые и серые пятна да черные линии, а смысла в них никакого не находил. О сорняках он упомянуть не забывал — по праву соседа, — а вот о картине предпочитал не высказываться. Он полагал, что тем самым проявляет снисхождение к Нигглу, не понимая, что если и проявляет доброту, то все же в недостаточной мере: следовало помочь с прополкой и похвалить картину.

— Ну, Пэриш, что там у вас? — спросил Ниггл.

— Понимаю, что мне не следовало бы беспокоить вас, — проговорил Пэриш, даже не глянув на картину. — Конечно, вы такой занятой человек.

Ниггл как раз собирался сказать именно нечто в этом же роде, но не успел. А потому ограничился коротким «да».

— Но, кроме вас, мне просто не к кому обратиться, — продолжал Пэриш.

— Это так, — согласился Ниггл со вздохом из разряда тех, которыми выражают чувства, не стараясь сделать их незаметными. — Чем же я могу помочь вам?

— Моя жена больна уже несколько дней, и я начинаю тревожиться, — начал Пэриш. — Потом ветер сорвал половину черепиц с крыши, и в спальне протек потолок. По-моему, нужно вызвать врача. И строителей тоже, только они всегда так тянут с приездом. Я хотел узнать, не найдется ли у вас досок и холста, чтобы залатать кровлю, тогда я бы сумел протянуть день-другой. — И он глянул на картину.