Граф Карлштайн - Пулман Филип. Страница 4

— И что же ты намерен делать? — спросила я. — Здесь ведь тебе оставаться ни в коем случае нельзя.

— Конечно, можно!

Мама ничего не сказала, только тяжело вздохнула и вышла из кухни.

— Нет, нельзя! — рассердилась я. — И не глупи! Ведь мама до смерти изведется от страха за тебя. И где ты тут собрался прятаться? На конюшне? В погребе? Ты же минуты спокойно посидеть не можешь! Тут же высунешь свою дурацкую рожу в окошко — захочешь поздороваться с Руди или с Ганси, или чмокнуть в щечку Ханнерль, или пострелять перед соревнованиями, а потом тебе захочется ноги размять, и ты, забыв обо всем, двинешь на улицу прямо через зал, а заодно и остановишься, чтобы со знакомыми поболтать… Уж я-то тебя знаю, Петер! Ты совершенно безответственный тип!

— А ты… ворчишь, как старая бабка! — буркнул он. — Будто и родилась старой ворчуньей! Ворчишь, ворчишь, ворчишь… А на самом деле ничего и не понимаешь! Хочешь, скажу, что я теперь сделаю? Сперва дня три отсижусь в подвале, буду свой мушкет чистить и о состязаниях думать. Ну и кое-какие упражнения буду делать, руки укреплять, чтоб не дрожали. Да я все на кон поставил ради этих соревнований! Понимаешь, Хильди? И я намерен победить во что бы то ни стало! А ты меня безответственным называешь… Знай: в душе я кремень, твердый орешек и могу быть спокойнее и холоднее самого глубокого лесного озера. Ты себе даже представить не можешь, каким я могу быть! Кстати сказать, это мне и стрелять так метко помогает. А уж когда придется стрелять ради такой награды, так я буду спокойней горы. Вот увидишь! Нет, ты меня совсем не знаешь, Хильди…

Конечно же, я его знала, дуралея несчастного! Но на меня его слова все равно сильное впечатление произвели. Он никогда со мной так раньше не говорил — так спокойно и серьезно. У меня даже мелькнула мысль: а что, если он и впрямь сумеет победить? Но говорить ему об этом я не стала.

— Ладно, если хочешь спрятаться в подвале, то лучше поскорей туда полезай, — сказала я ему. — И учти: если я услышу от мамы хоть слово о том, что ты снова вздумал куролесить, то обещаю тебе: я сама пойду и приведу сюда сержанта Снитча. Мама-то никогда этого не сделает, характер у нее уж больно мягкий, зато я сделаю, предупреждаю в последний раз.

— Да ладно тебе, иду я, иду. — Петер взял свой мушкет и полез в подвал, вдруг став таким тихим и послушным, как мальчики из церковного хора перед мессой.

Я вытащила печенье из духовки и собралась уже бежать назад, в замок, но сперва решила рассказать маме о планах Петера. Мы разговаривали очень тихо, в дальнем уголке, чтобы никто не подслушал.

— Наш Петер — хороший мальчик, — кивнула мама. — Но скажи на милость, разве можно ему будет показаться на людях, да еще и в состязаниях участвовать?! Ведь его сразу же арестуют! Ах ты господи…

Она уже готова была опять расплакаться, так что я быстренько поцеловала ее и ушла, увидев, что в таверну как раз ввалилась целая толпа посетителей. «Ничего, — думала я, — теперь у нее времени не будет слезы лить. Никогда еще в нашей деревне не было столько гостей!»

На обратном пути я остановилась у дверей полицейского участка, заметив, что сержант Снитч прибивает к стене какое-то объявление. Ну как я могла не посмотреть, что там написано? А что, если уже объявили вознаграждение за поимку Петера? Оказалось, нет, пока не объявили. В объявлении, правда, говорилось примерно то, что Петер рассказывал нам на кухне.

Наш сержант, огромный, краснолицый, с рыжими, как имбирь, бакенбардами, решив полюбоваться своей работой и убедиться, что объявление висит ровно, чуть отступил назад и тут же попал ногой в коровью лепешку. Я не выдержала и прыснула, а он так гневно на меня глянул, словно это я ее туда подложила, и велел мне идти, куда шла, а не слоняться без дела в присутственном месте. Он всегда так говорит, точно полицейский устав вслух читает. Потом сержант нагнулся, чтобы палочкой счистить с башмака коровий навоз, и какая-то повозка, тащившаяся мимо по лужам, забрызгала ему сзади все штаны. Он выпрямился, грозя вознице кулаком и крича ему вслед, что тот ездит неправильно и нарушает общественный порядок, и в этот момент дверь полицейского участка распахнулась и оттуда выскочил констебль Винкельбург.

Констебль у нас тощенький, и вид у него всегда абсолютно несчастный: с безнадежно повисшими усами, уныло опущенным носом и поникшими плечами. Впрочем, сейчас он был так возбужден, что и на месте не мог устоять спокойно, а все подпрыгивал да подскакивал:

— Сержант! Сержант! Наш заключенный!.. Заключенный…

— Что? В чем дело? Да возьмите же себя в руки, констебль! И перестаньте наконец трястись, как желе! Ну, что там еще с заключенным?

— Его нет, сержант… Он исчез!

Тут и я решила поскорее исчезнуть. Пусть сами во всем разбираются, когда поймут, что Петер сбежал. Должно же это было когда-нибудь обнаружиться. Странно, что они только сейчас это поняли.

Я поспешила в замок и там вскоре узнала нечто такое, отчего у меня чуть сердце не остановилось. И мне стало куда страшнее, чем в те недавние времена, когда мы с Петером слушали жуткие истории о Диком Охотнике, прижимаясь ухом к щели в полу…

Глава третья

Был уже поздний вечер, так что Люси с Шарлоттой отправились спать. У них, правда, была привычка читать по ночам всякие там романы о привидениях — «Тайны Удольфо», «Застроцци», «Матильда», «Лесной отшельник», — пока свеча окончательно не растает, превратившись в блестящую лужицу воска, над которой вьется тонкая струйка дыма, и тьма не накроет спальню, точно мягкое тяжелое одеяло… Если честно, они этим чтением друг друга порой просто до смерти пугали. В тот вечер у них был на очереди роман «Рудольф, или Призрак скал». Я подоткнула им одеяла и оставила их наслаждаться любимыми «ужастиками», а сама поднялась по винтовой лестнице в кабинет графа Карлштайна. Я хотела попросить его об одной милости. Жаль, конечно, что из-за этого мне пришлось бы пропустить соревнования но стрельбе, но я твердо решила отправиться вместе с девочками в охотничий домик в качестве их горничной. Я знала, что Люси и Шарлотта были бы этому очень рады, да и граф, я надеялась, не станет возражать против столь естественной просьбы.

Но в кабинет я так и не вошла. Я даже постучаться не успела, потому что, добравшись до узкой площадки перед дверью (туда как раз выходило узкое окно-бойница, из которого был виден крутой скат крыши, крытой свинцом, и сияющая луна, что плыла в холодных небесах, скрываясь за клочьями облаков), я услышала голос графа. Он с кем-то разговаривал, и первое слово, которое он произнес, было «Замиэль»…

Сердце мое точно сжала чья-то ледяная рука. Одно лишь это слово — и сразу же вернулись все страхи моего детства. Но самым ужасным было то, что слово это произнес не Петер своим дурашливо-испуганным тоном, а взрослый серьезный человек, который говорил о Замиэле так, словно действительно заключил с ним некий договор. Задув на всякий случай свечу, я прижалась ухом к двери. Да, я знаю, подслушивать нехорошо и мне, конечно же, не следовало этого делать, но я все-таки стала подслушивать. И очень хорошо сделала.

— Замиэль? — переспросил собеседник графа с таким раболепием, что его голос казался каким-то сальным. Впрочем, я сразу его узнала: это был голос господина Артуро Снивельвурста, секретаря графа и учителя Люси и Шарлотты. Это был отвратительный тип, похожий на хорька. Руки у него всегда были влажные, он постоянно облизывал губы и вечно что-то вынюхивал и высматривал, надеясь подлизаться к хозяину. Волосы Снивельвурста всегда были тщательно приглажены и напомажены — он тратил на это не менее получаса в день, желая быть похожим на Наполеона. — Я не ошибся? Ваша милость произнесли именно это имя?