Баллада о большевистском подполье - Драбкина Елизавета Яковлевна. Страница 18

Кто быстро, кто с остановкой. И лучше всех, красивее всех взобрался и исчез товарищ Бауман. Когда я в эти минуты напряжения всех человеческих нервов наблюдал за мелькавшими передо мной при тусклом свете тюремного фонаря фигурами товарищей, движения Баумана мне показались взмахом крыльев легкой птицы».

Бежав из Лукьяновской тюрьмы, Бауман провел недели две в квартире знакомого адвоката, изменил наружность, оделся щеголем — и в вагоне первого класса уехал за границу в Швейцарию. «Кто мог подумать, что это не барин, а всего-навсего политик и беглый арестант?» — усмехается, вспоминая об этом, В. Бобровский.

Московский комитет партии избрал Баумана своим делегатом на II съезд партии. На съезде этот прирожденный революционер, разумеется, был с Лениным, с большевиками. А в декабре 1903 года, всего четыре месяца спустя после побега из тюрьмы, он вернулся в Москву, возглавил Московский комитет партии. Денег было мало, поэтому он поселился в подвале и там же, в подвале, устроил нелегальную типографию, в которой работала также его жена, его горячо любимый друг Надежда Медведева.

Полгода спустя он был арестован как «агент ЦК большевиков». Кроме того, жандармы извлекли на свет божий дело о побеге из Киевской тюрьмы. Как беглого, Баумана держали под усиленной охраной. Но столько в нем было человеческого обаяния, так открыта чистая душа, что он заслужил любовь всей тюрьмы, и даже самые «отпетые» уголовники делали все, чтоб связать его с волей и с товарищами по заключению.

На этот раз Бауман просидел шестнадцать месяцев и восьмого или десятого октября 1905 года был освобожден под денежный залог. Веселый, жизнерадостный, он тотчас с увлечением отдался партийной работе.

Тогда же, в октябре 1905 года, Владимира Бобровского, арестованного в Баку, везли этапом в архангельскую ссылку. Довезли до Ростова-на-Дону, высадили, повели в местную тюрьму. Сидел он там неделю, другую. Дальше почему-то не везли. Потом в тюрьму проник слух: забастовали железные дороги.

Вот тут-то, сидя в Ростовской тюрьме, в один ужасный день он услышал, как из-за стены, с воли, кто-то кричит: «В Москве убит Бауман!»

Потом, когда его привезли в Москву, Бобровский узнал подробности этого убийства. Восемнадцатого октября Московский комитет партии организовал уличную манифестацию. Впереди нее с красным знаменем ехал в открытой извозчичьей пролетке Николай Эрнестович Бауман. Когда демонстранты подошли к Немецкой улице, к Бауману подскочил тайный агент охранки Михалин, служивший фабричным сторожем. Перед этим Михалин сказал хозяину фабрики, проходившему через двор: «Дай-ка на полбутылку водки, я за твое здоровье выпью да еще забастовщика убью…»

Тот достал двугривенный и дал.

Вооружившись отрезком газовой трубы, Михалин дождался минуты, когда Бауман поравнялся с ним, кинулся к пролетке и ударил Баумана по виску и продолжал наносить удары уже упавшему. На подмогу Михалину бросилось несколько мясников, которые стали добивать обливавшегося кровью Баумана.

Похороны Баумана превратились в грандиозную демонстрацию. Москва такого наплыва людей еще не видывала. С самого раннего утра к Высшему техническому училищу, где стоял гроб, стали стекаться рабочие и студенты. Впереди процессий несли знамена — кто траурные, кто красные.

Чтобы не допустить нападения, по всей линии шествия были распределены все московские боевые дружины. Переплетя руки, рабочие образовали сплошную живую цепь.

Над открытой могилой Баумана его вдова с алым знаменем в руках — эмблемой крови, пролитой борцами за свободу, — дала клятву продолжать дело погибшего мужа и выразила уверенность, что его продолжат миллионные массы трудящихся и угнетенных.

Через все выступления на кладбище проходила одна и та же мысль: «Общее дело мы доведем до конца!»

Много жертв понесла революция, много замечательных борцов за дело рабочего класса пало смертью храбрых. Тяжки были эти потери. Но они рождали не отчаяние, а мужество, не уныние, а волю к действию.

Владимир Ильич Ленин не раз сравнивал партию с оркестром, в который входят различные инструменты — и скрипки, и виолончели, и ударные, и медные трубы — и звучание которого зависит от соразмерности и согласованности действий каждого из его участников.

Так и партия! Намечая формы ее работы в условиях подполья, Ленин писал, что в ней должны быть созданы самые разнообразные группы: транспортная, типографская, паспортная. Группа по устройству конспиративных квартир. Группы студенческой и рабочей молодежи. Группа по снабжению оружием.

«Все искусство конспиративной организации, — писал тогда Ленин, — должно состоять в том, чтоб использовать все и вся, „дать работу всем и каждому“, сохраняя в то же время руководство всем движением, сохраняя, разумеется, не силой власти, а силой авторитета, силой энергии, большей опытности, большей разносторонности, большей талантливости».

Условия работы этих групп сильно разнились между собой. У каждой свои особенности, свои сложности, свой опыт, свой голос в звучании «оркестра», именуемого партией.

Были товарищи, работавшие в условиях особо строгой, особо тщательной конспирации.

В первую очередь, к ним принадлежали работники подпольных типографий.

Для них слово «подполье» было не образом, не метафорой: как правило, тайные типографии устраивались именно и подполье, в подвалах, в погребах. Человек буквально замуровывал себя, иногда на несколько месяцев, зная, что «выходом» из этого подвала для него, вероятнее всего, будет арест, после которого его ждут тюрьма, бессрочная каторга, а быть может, и смертная казнь.

Полиция и охранка охотились за подпольными типографиями с особым усердием. Недаром еще в царствование Николая I шеф жандармов граф Орлов, провожая за границу одного своего друга, попросил его выполнить необычное поручение.

— Когда вы будете в Нюрнберге, — сказал Орлов, — пойдите к памятнику изобретателя книгопечатания Гутенберга и от моего имени плюньте ему в лицо. Все зло на свете пошло от него.

Обычно для устройства подпольной типографии снимался уединенный дом, как можно лучше изолированный от посторонних глаз и ушей. Бывало так, что дом этот снимала «супружеская пара» (нередко эти «супруги» никогда до этого не видели друг друга в глаза). Бывало и так, что кто-нибудь из членов организации снимал отдельную хатенку и устраивал в ней «мастерскую», лучше всего жестяную, слесарную или столярную, в которой при работе стоит сильный шум, заглушающий стук печатного станка. «Мастерская» должна была непременно выглядеть как настоящая: с вывеской, на которой нарисованы тазы и кастрюли, с объявлением, что здесь производится починка, лужение, пайка, клепка.

Пока шло оборудование «мастерской», незаметно подвозилось и оборудование типографии. Прежде всего надо было раздобыть шрифт. Этим чаще всего занимались рабочие-печатники, которые поступали на работу в обычные типографии и понемногу выносили в карманах тугие пакетики свинцовых букв.

Пока накапливался шрифт — а его нужно было не меньше пятидесяти килограммов, — надо было достать или соорудить наборную кассу, тискальный станок, валики для накатывания краски и прочие приспособления. А потом неприметно доставить их на место. И делать все это с самым беззаботным видом, хотя бы на сердце скребли кошки.