Стеклянный шарик - Лукьянова Ирина. Страница 4

— Кто?

— Ну вот так вот будет ров, через него мост, а тут барбакан.

— А это что?

— Это тут такая защита входа, такая круглая как будто башня с воротами.

Оля сгребает песок и строит толстую высокую башню. Ася, недовольно нахмурившись, отрывается от возведения барбакана:

— Нет, донжон только один должен быть, самый высокий, нельзя башню выше его. Давай ты вот здесь строй стену, а на стене тоже башни поменьше.

Оля строит стену. Стена длинная, одинаковая, ей уже скучно, и она лепит башенку за башенкой, украшая их верхушки сорванными рядом лютиками.

— А давай как будто твой этот украл принцессу, а за ней как будто принц приехал.

— Мой этот — кто? — строго спрашивает Ася.

— Ну как его? Феодул.

— Феодал?

— Ну.

— Погоди. Там на самом деле он красивую Ревекку украл и рыцаря, а другой рыцарь, черный, за ним пришел и разбойников привел, и они стали осаждать замок. А вот здесь должен быть бартизан, — Ася показывает на угол, где сходятся две построенных Олей крепостных стены.

— Кто? — Оля смущенно смеется. Ася вздрагивает так, будто ее ударили.

— Ничего смешного. Бартизан — это башня такая сторожевая.

— Партизан, — хохочет Оля.

— Не хочешь играть — не надо, — обижается Ася.

— В партизанов! — веселится Оля. Она думает, Асе тоже будет смешно: партизан, толстый такой. — Прикинь, толстый, с бородой, в фуфайке, выходит из леса такой. А эти, рыцари — все — бах, офигели: кто такой?

Оля воображает явление партизана перед защитниками замка и заливается смехом.

Асе кажется, что Оля смеется над ней.

— Смешно дураку, что рот на боку, — оскорблено замечает она.

— Сама ты дура, — по инерции хохочет Оля. — Партизанка Ася!

Оля легко вскакивает на ноги и убегает. Она радуется своему партизану и почти летит от смеха, и сандалии оставляют легкие следы в остывающей тонкой пыли на неасфальтированной дороге.

— Партизан, партизан, — горланит она, а из кармана выпрыгивают голубые стеклышки.

Ася смотрит ей вслед. Вынимает из кармана спички с наклеенными флажками, смотрит на них и кладет обратно в карман. Солнце ушло с песочной кучи за сад, натянулась тень от ворот, и песок быстро стал холодным. Ася подходит к кусту золотых шаров, обрывает один цветок и, сосредоточенно общипывая его на ходу, идет по улице. Лепестки становятся все мельче и сыплются на землю желтой дорожкой.

Из-за угла выворачивает бабушка с тяжелой сумкой.

— А тебя Оля ждала, — говорит бабушка, увидев Асю.

— Я ее уже видела, — Ася крутит в пальцах оставшийся от цветка зеленый пенек.

— Вы хоть погуляли? А то все сидишь на веранде весь день.

— Да ну ее, — Ася отшвыривает останки цветка. — Она дура какая-то.

— Что-то и Маринка у тебя дура, и Оля дура, — осторожно замечает бабушка.

— Бабушка! Ну если она правда — дура?

Бабушка пожимает плечами.

Ася идет с ней домой, ждет, пока бабушка разгрузит сумку, хватает булочку с изюмом и убегает с ней на веранду — дочитывать книжку про рыцарей.

Мона Лиза

Галя Палей ненавидела сопли и слюни. От соплей и слюней она отучилась еще в яслях, наверное, или в детсаду. Она была умная, а остальные бараны. Она знала, как надурить воспетку, — например, сказать, что манку съели, а на самом деле передать дежурной тарелки, чтобы она побросала манку в бак. Вся группа весело сидела над пустыми тарелками, воспетка говорила «вы у меня сегодня молодцы, быстро доели, у нас еще будет время поиграть в прятки». Группа вопила «ура», Галя скромно торжествовала, хотя терпеть не могла прятки, а когда после прогулки все открывалось, виноватой оказывалась дежурная Наташа, зачем она кашу вываливала в бак. А Галя свою кашу съела, какие к ней вопросы?

Галя всегда ела кашу. Галя хотела есть.

Мама дома говорила — возьми там в холодильнике чего-нибудь. В холодильнике брать было нечего, разве холодную гречку. Ну разогрей, говорила мама, только отстань. Сама уже большая.

Мама была злая после работы. Чего-то стирала, вешала, штопала, убирала, приклеивала, колотила молотком и говорила «отстань». Или ложилась и говорила «отстань, голова болит». А папы не было. Потом возник отчим, голова где-то у лампочки, голос с неба. Мама с отчимом трясли воздух под потолком с двух концов, как старое покрывало, лампочка раскачивалась, стекла в шкафах тряслись, когда отчим топотал. Галя не лезла — сидела под столом и наказывала куклу Каролину, которая ныла и просила купить шоколадку. Галя не любила, когда ноют. Когда орут, она тоже не любила и даже не боялась. Она презирала, когда орут. Заставить орать было очень легко. Она узнала много разных способов заставить маму или отчима орать и никогда не боялась, потому что знала, что раз это она заставила, значит, может и выключить.

Но когда она пошла в школу, все перевернулось. Училку можно было заставить орать, она это сразу выяснила: связь есть, хорошо работает. Но училка как наорет, сразу ставила двойки, а за двойки мать не только орала, но еще и звала отчима, а отчим бил ремнем. Галя быстро сделала выводы, перестала выводить училку и стала учиться на одни пятерки, чтобы отстали. Мать с отчимом обрадовались, купили ей новое платье. Галя стала презирать их еще больше.

Галя скучала. Утром в школу, днем из школы, гулять во дворе, делать уроки, вечером родители проверяют дневник, орут друг на друга, смотрят телевизор и спать. Галю тошнило от этого. Когда отчим пьяный, проорется и упадет, мама спит на раскладушке рядом с галиной кроватью. У мамы некрасивая ночнушка и морщины, и на редких волосах бигуди. Когда Галя вырастет, у нее будет красивая шелковая ночнушка с кружевами, а морщин не будет никогда. А бигуди — вообще! А мужа вообще никакого не надо, на фиг муж? Она сама себе на все заработает.

Но что она могла сейчас, в этих ублюдских колготках, в этой гадостной форме, с этим галстуком, который гладить каждый день. Со склизкой погодой, мерзкими простынями, старыми сапогами, с колючей шапкой, которая шерстит голову, с убогой училкой, у которой морщинистая шея и свисают щеки, а на ногах толстые, извилистые синие вены и фиолетовые деревья. Сдохнуть? Не дождетесь.

Гале скучно было жить, и она развлекалась. Куклы ей быстро надоели, и она играла в люди: ссорила, сталкивала, интриговала, искала кнопки. Найти новую кнопку была радость. Нажмешь на правую — дрыгает ручонками, на левую — плачет.

У педагогов она кнопки нашла тоже быстро: выучила нужные фразы и обороты, вовремя поднимала руку, отвечала правильно и числилась на хорошем счету. Это было удобно, потому что когда обожатели и придыхатели выдвигали ее в звеньевые, старосты и председатели совета отряда, педагоги не возражали, потому что девочка хоть из проблемной семьи, но взросленькая, ответственная, аккуратная, с лидерскими качествами.

Обожатели и придыхатели скопились возле нее сразу, потому что она всегда давала списать, хотя и в обмен на что-нибудь. Галя не брала много, но ценила свой труд и не отдавала даром: жвачку, конфету, — от них не убудет, а ей кто конфет купит? Отчим? Щас.

Календарик переливной. Стеклянный шарик, бессмысленный абсолютно, но девки ахают: к глазу поднесут и смотрят. Галя посмотрела. Муть одна. Обожателей влекли к ней не только домашки и конфеты, но и великолепное презрение к миру, от которого у них захватывало дух: в нем, кажется, была великая свобода. Они учились у Гали презирать взрослых, а она презирала их самих, и гнала прочь, когда становилось особенно скучно и совсем уже тошно. Глаза бы на них всех не глядели. Были такие, кто не обожал. Их Галя быстро низвела до остракизма, так что пикнуть боялись — пару раз пришлось замараться, собственноручно отвесив пенделя, но это был товарищеский суд, фиг ли — пусть не противопоставляют себя коллективу. Училка пожурила за форму, но одобрила по сути; осужденная товарищеским судом Мясникова потрусила домой, унося отпечаток Галиного сапога, испачканного серой школьной пылью, на жирной заднице, обтянутой коричневой школьной формой. И больше не вякала.