Диковины - Диков Григорий. Страница 2
Обмерла тогда баба: думала она смерть принять, да не такую страшную. Да только видит Настасья, что медведь как будто лапой ее подманивает, зовет к себе. И головой так качает — мол, не бойся, не съем. Хоть и страшно было Настасье, да любопытство верх взяло. Пойду, думает, посмотрю, может, это потешный медведь от цыган сбежал.
Подошла она поближе, девочку к себе прижимает. А медведь носом своим воздух потянул и говорит вдруг человеческим голосом: «Не бойся меня, Настасьюшка, видишь — Аленушка меня не боится вовсе». Смотрит баба — и впрямь, успокоилась девочка и к зверю страшному ручки тянет. А медведь свое продолжает: «Знаю, баба, я про твое горе, и помочь тебе хочу. Вот, возьми пока этот подарочек, а потом еще будут». Достал медведь откуда-то лукошко полное, поставил перед Настасьей и головой поклонился. Глянула она в лукошко, а оно полно рыбы: и сом там усатый, и лещ жирный, и стерлядки две золотые сверху лежат. Подняла Настасья голову, мишку поблагодарить, а того и след простыл: только запах звериный остался.
Передумала Настасья топиться, взяла девочку и лукошко и вернулась в деревню. Поменяла она сома на муку и испекла пирог, да такой жирный да сладкий, что даже мыши почуяли и вернулись.
А на следующую ночь снова к ней медведь подарок принес — двух глухарей в корзинке и меду дикого. Зажила Настасья на славу. Что ни день — на столе мясо или рыба, медведь все приносит. Боялась она косматого поначалу, да делать нечего — стала его и в избу пускать ненадолго. А Аленушке только того и надо: как увидит мишку, схватит его за шкуру и давай на нем кататься, смеется только. Медведь ей всегда особенный гостинец приносил — то ягодок туесок, то яичко птичье пестрое, то свистульку из камышинки.
Так лето с осенью прошли, зима наступила. Да нет счастья без несчастья — пошел по деревне слух, что к Настасье мужик ходит. Раньше у нее ничего своего не было, а сейчас то уху сварит, то тетерева запечет. И грибов, и ягод, и орехов — всего вдоволь, сколько одна-то вовек не соберешь, даже соседкам одалживала. Бабы все выпытывали, откуда столько добра, да только медведь Настасье строго-настрого запретил про себя рассказывать. Так и порешили бабы, что повадился к Настасье бритый татарин ходить, охотник из касимовской деревни.
Дошел слух о том и до Настасьиного мужа. Он все лето ждал, что Настасья от пустого живота к нему вернется и заживут они втроем с Аленушкой припеваючи. Да как услышал мужик про татарина, совсем с ума рехнулся. Взял свое ружье тульской работы и пошел к Настасье в избу. Зашел и говорит: «Прости меня, Настасьюшка, забудь старое, и я забуду — идем ко мне жить с девочкой». А не пойдешь, пригрозил, я и тебя, и татарина твоего убью, а Аленушку к себе заберу.
Испугалась Настасья — видит, муж не шутит. Да и самой ей обратно захотелось, Аленушку по-христиански среди людей воспитать. Совсем девочка с медведем дикая стала, людской речи не понимает, а все ревет по-звериному. Да не может Настасья мужу рассказать про медведя — подумает муж, что смеется над ним баба, и еще больше озлится. Сказала тогда Настасья мужу, чтобы он вернулся вечером, а она пока хозяйство соберет.
Перед самым закатом пришел муж снова. Посадила его Настасья в темном углу, за печкой, чтобы медведь его не увидел, ничего не объяснила, только полушубком прикрыла и велела наготове ружье держать. А сама запалила лучину и собрала на стол как обычно: для себя кашу поставила, а медведю морошки моченой. Вот и луна поднялась, а медведя все нет. Вдруг слышит Настасья: филин на опушке ухнул. Выглянула она из окошка и видит — идет по полю с опушки медведь, луна на него светит, снег под лапами скрипит, пар у него из пасти валит, а за спиной мешок с добычей.
Встала тогда баба из-за стола медведя встречать, а мужу знак сделала — смотри, мол, не зевай. Да такая метель была на улице, что только Настасья дверь отворила медведя впустить, ветром лучину-то и задуло. Темно стало в избе, только луна сквозь окошко светит. Вышел медведь на середину избы и воздух носом своим черным тянет, головой мотает, запах ему незнакомый чуется. Стала его Настасья успокаивать, говорит: «Садись, мишенька, покушай с дороги, выпей чарку», а у самой голос дрожит — страшно. Только, думает, надо лучину запалить, а то мужу ничего не видно. Стала она по столу руками шарить, лучину искать, как видит — дочка ее Аленушка в колыбельке встала и медведю что-то быстро шепчет.
Догадалась туг Настасья, бросилась к Аленушке, да поздно было. Медведь на задние лапы поднялся, заревел и пошел на Настасью. До того раза медведь все па четырех лапах ходил, а тут под луной разглядела баба живот медвежий. Увидела она, что на медведе под шерстью косматой ремень солдатский надет, и бляха с орлом блестит.
А дочка Аленушка из колыбельки выпрыгнула да побежала к печке, где муж Настасьин прятался. Подбежала она к нему и заревела по-звериному, на полушубок медведю указывает. Вскочил тут Настасьин муж и выстрелил не глядя, да в темноте легко ли попасть!
Промахнулся он, а медведь уж близко был: навалился он на мужика так, что дуло у тульского ружья погнулось. Был бы у мужика нож, может, и по-другому бы вышло, а так сломал медведь мужику шею как тростнику — только кровь на печку белую брызнула.
Повернулся потом медведь к Настасье и говорит: «Видишь, Настасья, не уберег я свою медведицу с медвежатами, да нашел я им замену. Скажи, хорошо тебе со мной было?» Поняла тут баба, чья Аленушка дочка, и разревелась — не хотелось ей больше с медведем быть. Но медведь это и сам понял: опустился на четыре лапы и вышел из избы. И Аленушка за ним по-звериному выбежала, залезла на хребет и в шерсть вцепилась.
Смотрит на маму, смеется и ручкой машет, прощается. Бросилась было Настасья за своим дитятей, да медведь как обернется. как пасть свою клыкастую оскалит — не отдам! Так и осталась стоять Настасья на крыльце, как была простоволосая, а медведь с Аленушкой через поле по снегу в лес пошел. А там и луна за облако зашла, и медведя с девочкой видно не стало, только два раза филин ухнул и все.
С того дня тронулась Настасья умом, ни с кем не разговаривала, а только тихо так про себя песни пела и скончалась вскоре. Поп из соседнего села (в Торбееве церковь так и не отстроили) жаловался, что на панихиде очень зверьем пахло, да вроде никого кроме него с дьячком в церкви не было, разве что снаружи ветром принесло.
А подпаска-дурачка торбеевского мужики следующим летом на воровстве поймали — он бычка у плотовщиков на кушак красный ситцевый поменял, а в селе сказал, что его волки загрызли. Так, наверное, и про медведя тоже наврал.
Мертвецы
Церковь та, Всех Святителей, была деревянная, со времен Царя Тишайшего стояла, и ничего ей не делалось, только чернела снаружи от времени да от сырости. Построили ее вроде на юру, а все одно — комаров в ней было как на болоте. Попа Савелия, правда, комары не ели, уж больно от него вином пахло. Большой был тот поп пьяница, да и то — торбеевского мужика стрезва только отпевать можно.
Приход тогда был еще бедней нынешнего, и у попа за душой не было ни полушки. А как появится денежка, нес ее поп в кабак, пропивать. И простодушен Савелий был, как мордва. Что ему расскажут — всему верил, а потом эти небылицы попадье пересказывал. Мужики эту слабость его знали и смеялись над ним: бывало, напоят Савелия и давай сказками пугать. Бедный поп трясется, до избы своей один идти не хочет, а мужикам весело.