Самый романтичный выпускной бал. Большая книга историй о любви для девочек - Усачева Елена Александровна. Страница 7
На исповеди я покаялась в том, что кричу на брата, злюсь на родителей, мало готовлюсь к ЕГЭ, не думаю, куда поступать после школы, мало помогаю маме. Много грехов! Потом было причастие. Елисейка с готовностью раскрыл клювик и проглотил с серебряной ложки разбавленное вино, олицетворяющее кровь Христову. Потом наступила моя очередь. Ложечка вина, святая вода и просфорка – вот и весь мой сегодняшний завтрак. Потому что мама сказала:
– Никуль, сейчас иди к тете Марине. У нее сегодня день рождения и гостей будет много. Поможешь готовить.
Мама, конечно, думала, что я с Соней, тети-Марининой дочкой, что-нибудь сжую. Но Соня уже раньше позавтракала, а что я голодная, тетя Марина ведь не знала. Ох как мне хотелось есть! Я нарезала помидоры, колбасу, яйца, делала салаты, запах съестного дурманил голову, но съесть я ничего не смела. Даже маленький кусочек хлеба! И попросить стеснялась. Тетя Марина была мне мало знакома. Так я и страдала, пока не собрались все гости, в том числе мама, папа и Елисейка. Вот тут я набросилась на еду: салат, колбаса, морс, шанежки… Все летело как в топку.
– Ты почему так жадно ешь? – с недоумением спросила мама. – Веди себя прилично!Я проглотила последний кусок и отложила вилку в сторону. И правда, чего распустилась? Оглянулась по сторонам – видел ли кто мою ненасытность? И вообще, сама ведь не хочу толстеть, все время забываю, что во всем нужна умеренность.Домой из гостей мы вернулись рано. Елисейка захотел спать. Он прямо в машине уснул за каких-то пять минут – столько и ехать до нашего дома от тети-Марининого. Прямо нырнул в сон. Мы оставили брата спать в машине в его креслице. Спал, свесив набок головенку в бейсболке. Из-под кепарика выбились белые кудряшки, дорожка слюнки на подбородке, а не противно. Малыши до чего сладкие, у них ничего противного нет!
А мы вышли работать на огород. Перед этим мама нашла свои джинсы, которые стали ей малы лет пять назад, и попросила меня примерить. Я напялила их и засмеялась:
– Мама! Я чувствую себя в них как Пятачок в штанах Винни-Пуха!
Мама поглядела и тоже расхохоталась:
– Ну и ладно! В деревне в самый раз в них работать.
– Мам, ну ты что? Я же из них выпаду!
– Тогда пусть еще полежат. – Мама аккуратно свернула джинсы и спрятала их в старинный сундук, оставшийся от прежних хозяев.
Посадить горох, рассаду астр на клумбу возле дома, все хорошенько полить, почистить клубнику… Эти удовольствия мне поручили. Если кто-то думает, что я чистила ягоды, то глубоко ошибается. Потому что клубника весной – это кусты. Я отрезаю ножницами сухие и подгнившие листья. Я сижу на маленькой скамеечке, которую смастерил папа, передвигая ее за собой по борозде, и не вижу, но знаю и чувствую, как растет трава, как по своим делам ползут миллионы жуков, как они встречаются друг с другом, знакомятся, ощупывая друг друга усиками, влюбляются, женятся, рожают новых жуков, а под землей роют норки дождевые черви, а в воздухе роятся тысячи мушек и маленьких комаров, еще не умеющих кусаться. Всюду жизнь, на каждом земном сантиметре, в каждой теплой капельке воздуха. Я все это чувствую, все это – во мне, все переполняет меня восторгом и счастьем. Как все здорово устроено в природе! И тут подходит мама и…
– Мама! Ай! Больно! Мама…
На глазах всего проезда мама схватила меня за ухо и повела, как какую-нибудь трехлетнюю девчонку. Через весь двор!
– Мама!
Еще больше, чем больно, было стыдно. А главное, непонятно – за что? Я сидела себе на грядке, как грач, и чистила эту дурацкую клубнику. И вдруг – меня, такую дылду, за ухо!
Призывы к маме были все тише, я поняла, что взывать к ней бесполезно. Нужно терпеть. И боль, и унижение… Мама вела меня за ухо, я шла, неестественно склонив голову набок, с ухом в цепкой маминой руке и старалась глядеть только перед собой. И все же видела всех: папу, бабушку, соседей, потому что все остановились посмотреть на эту картину. Наверное, ворона Галя ее тоже видела. И в глазах всех было сочувствие. Я не знала, куда меня мама ведет. В чем я на этот раз провинилась? Этих вин было столько! А мама подвела меня к морковной грядке, на которой валялась зеленая пластмассовая тарелка, и закричала:
– Ну! Смотри! Не стыдно тебе? Не стыдно? Я сказала, чтобы ты ее убрала!
Господи! Всего-навсего! Тарелка!
– Мама, я не слышала, что ты просила, извини!
– Я тебе сколько раз говорила? Столько! Не стыдно? – запальчиво продолжала мама. – Ворона!
Я взяла эту злосчастную тарелку, в которую мы клали всякие семена для посадки, и понесла ее под крыльцо, где лежала дачная мелочовка.
Я чистила клубнику и глотала слезы. Ревела и никак не могла остановиться.
Подошла бабушка и сказала:
– Терпи, девочка. Не бывает все хорошо.
Бабушка не защищала меня, когда мама тащила меня за ухо. И папа не защищал. Никто не защищал. Не смели. Потому что, стоило только начать это делать, мама начинала кричать, чтобы не лезли не в свое дело. Что ей уже сорок лет (хотя было тридцать шесть) и что не нужно ее лечить. Она всегда так кричит. И мне тогда достается еще больше. Все это знают, поэтому молчат.
Но самое-то ужасное… все это видел мой одноклассник. Кимка Зимин. Он шел по проезду, я увидела его боковым зрением. Как он был изумлен! Я сразу отвела взгляд, потому что перед ним стало еще более стыдно. Он видел мой позор.
Не знаю, что он тут делал. Я никогда не видела его в деревне раньше. Может, они купили тут участок. Говорю же, в этой деревне все ринулись покупать землю. Местная Рублевка, что говорить. И вот Кимка все видел. Шел мимо забора. А этот низенький забор из штакетника длинный, вдоль всего участка. И он не отвел глаз, а посмотрел всю пьесу до конца. Просто безумно перед ним стыдно. И перед бабушкой стыдно, и перед всеми соседями, даже перед теми, кто этого не видел. Потому что я теперь знаю, какая я плохая: не убрала с грядки тарелку, в которую мама кладет луковицы тюльпанов, когда их сажает, а я – любые другие семена для посадки. Глупая рабочая тарелка.Птица ворона, я – опять ты. До чего же мы с тобой нелепые, смешные. Ты меня видела, Галя?Вечером у мамы заболел желудок. Наверное, съела что-то неподходящее на дне рождения у тети Марины. Мама ходила, согнувшись в три погибели, схватившись за живот. И ничего не могла делать, и ужинать не стала, и рано легла спать. Утром хлебнула только две ложки овсяной каши. Маме нужна была мята. Ее листочки уже выросли на специальной мятной грядке, нежные, махонькие. Я собрала их и хотела заварить. И вот, когда я заливала траву кипятком, рука неожиданно дернулась, и кипяток ошпарил голую ногу.
– О-ой! – Я зашипела от боли.
– Что случилось? – беспомощным голосом спросила мама.
– Обожглась!
– Ворона! – откликнулась мама слабым голосом.
Да знаю я, знаю, можно не говорить!
Я побежала на улицу, чтобы охладить ногу в подрастающей травке, и бабушка, увидев мое перекошенное от боли лицо, испуганно спросила:
– Что случилось, Ника?
– Ногу обожгла кипятком.
– Живо беги сюда! – Бабушка была около теплицы. Она сама рванулась к бочке, в которую в дождливые дни стекала с крыши дождевая вода. – Ставь сюда ногу!
– Бабушка, да она грязная!
– Ставь, говорю, дождевая вода не бывает грязной. Главное – холодная.
Я до колена сунула ногу в бочку. Обожженную ступлю приятно обдало холодом.
– Держи, держи, не торопись… держать нужно не меньше минуты. Проходит?
– Да, понемногу…
Боль и вправду отпускала. Отпустила…
– Теперь надевай мой тапочек и ковыляй домой, полежи.
– Я же его промочу, бабушка!
– Да шут с ним, Вероника!
Я доковыляла до дома и легла рядом с дремлющей мамой. Она ничего не могла делать из-за желудка, у нее была сильная слабость. Мама меня обняла, прижала к себе крепко-крепко.
– Люблю тебя, доча, – прошептала она.
– Я тоже тебя люблю, – сказала я, и мне захотелось плакать. Я еще сильнее вжалась в маму. Как кораблик в бухту. – Мам, кажется, наш одноклассник тут участок купил.