Бульвар под ливнем (Музыканты) - Коршунов Михаил Павлович. Страница 14

Промелькнула Алла Романовна с хозяйственной сумкой, раскрыла в артистической окно и положила между рамами свертки.

— Я родителей не привел, — сказал юный композитор друзьям. Сегодня он сделал уступку обществу — он был не таким лохматым, и вместо клетчатой рубашки на нем была белая, и тоже с маленьким черным галстуком.

— А мои сами пришли.

— Мои сами не придут. Не рекомендовал, и все.

В это время раздался несмелый женский голос:

— Юра…

— Тетя? — сказал композитор. — Я же не рекомендовал! — И он сурово взглянул на тетю.

— Извини, ты забыл носовой платок. Мы с дядей вынуждены были… — Сзади тети маячила фигура дяди. — А мама с папой…

Тут на тетю очень выразительно взглянул дядя.

— Ты не рекомендовал, и они не придут, — поспешно сказала тетя.

Появился Гусев. Погрыз ноготь на указательном пальце, сказал:

— Концертируете? Одобряю.

Подергал своего друга, юного композитора, за черный галстук и ушел. Может быть, опять в библиотеку, может быть, в Государственный музей, в отдел музыкальной культуры, может быть, в Центральный музыкальный архив, а может быть, в архив Дома Глинки. Татьяне Ивановне он разрешил присутствовать на концерте. Она ему сейчас не нужна. Бетховен тоже иногда предоставлял Цмескалю свободу.

Сидела в артистической Чибис. Вместо привычных зимних ботинок она была в туфлях на каблуке. Чибису сегодня хочется быть нарядной. Хотя играть на органе в туфлях на каблуках очень неудобно.

Чибис смотрела в сторону Андрея, который стоял у окна. Она понимает, надеяться не надо — Андрей не обратит на нее внимания. Но ничего поделать с собой она не может. Кто-то умеет быть сильнее обстоятельств, она не умеет. Пыталась, столько раз. Давала себе слово. Самое решительное, последнее. А может быть, никто никогда и не борется с обстоятельствами, а только делает вид, что борется?

Андрей стоял мрачный и неразговорчивый. Ему не давало покоя его вчерашнее поведение. Кому и что он доказал? Себе самому что-нибудь доказал? Рите? Только на Овчинникова произвел впечатление. С чем вас и поздравляем. Рита сидит в зале. И ребята сидят. Что они думают о нем! А тут еще опять этот Ладька. Все на месте, его нет. Трубадур.

На Франсуазе сегодня не было сережек и браслета — серебряного колесика, а был повязан огромный бант, сверкал, переливался. Но на щеку пришлось наклеить пластырь. Правда, Франсуаза надеялась, вдруг случится чудо: зрители за бантом не увидят пластыря. Франсуаза примерялась, укладывала на плечо скрипку. Маша помогала ей, поворачивала бант, словно пропеллер самолета, чтобы не мешал скрипке. А Маша сама была в белом платье, легком и коротеньком и чем-то напоминавшем маленький абажур на тонкой стеклянной свече. От волнения Машины щеки покрыты румянцем, руки тихонько дрожат, и поэтому тихонько вздрагивает бант, который она поворачивает на голове Франсуазы.

Павлик втолкнул в зрительный зал своего отца. Сказал ему:

— Не волнуйся.

Отец кивнул. Он постарается не волноваться.

В зале было много народу. В основном родители и всех степеней родственники. Похоже на школьное собрание, на котором прочтут отметки. Родители и родственники достали носовые платки, нервничали. Многие из них сами бы, конечно, вышли на сцену, взяли бы трубы, скрипки, барабаны, сели за рояли и все исполнили. Так родителям было бы куда спокойнее.

Сим Симыч проверил на ребятах — на ком был маленький черный галстук, — как галстук надет. Такой же галстук был и на самом Сим Симыче, конечно. В нем он ходил уже с утра.

Сидели бабушка и дедушка Чибиса. Одеты были старомодно и очень аккуратно. На бабушке — темное гладкое платье, сверху накинута шаль. Дедушка — в поношенном костюме, но отпаренном, чтобы не блестели швы.

— Оля печальная, молчит, — сказала бабушка. — Все последние дни такая.

— Человек молчит, значит, человек думает. Мыслит, — решительно сказал дедушка.

— Сложное вступление в шестом такте. Не успеет взглянуть в зеркальце на первую скрипку, — не успокаивалась бабушка.

— Это место знает наизусть. И будет смотреть только в зеркальце.

— Туфли надела новые. На каблуке. — Бабушка понимала, как это опасно, когда играешь на органе на педальных клавишах и туфли у тебя новые и на каблуках.

Старик начал раздражаться:

— Туфли я потер наждаком. И хватит. Прекрати!

Сидела Рита Плетнева с друзьями — Сережей, Иванчиком, Наташей, Витей Овчинниковым. «Гроссы» незаметно играли в шахматы. У них был шахматный блокнот. Рита сидела независимая, в руках у нее был театральный бинокль. Он ей, по существу, не был нужен, и она его вертела в пальцах, забавлялась.

В артистической по-прежнему летала нота «ля», колотилась об оконные стекла. Хотелось ее прихлопнуть, чтобы наконец наступила тишина.

— Кто-нибудь видел Брагина? Павлик? Ты видел? — спрашивала Кира Викторовна.

— Нет, — сказал Павлик. — Я его не видел.

Сказать для Павлика «нет», «не видел», «не знаю» — не так просто.

— А ты, Маша? Не звонил он тебе?

— Не звонил, — сказала Маша.

— И нам не звонил, — сказали хором «оловянные солдатики».

Ладя иногда звонит «оловянным солдатикам». Просто так. Для смеха. Говорит что-нибудь такое: «Господинчик мой, твоего золотого папочку вызывают к директору, потому что недостаточно, ам-ам, ешь канифоли».

— Поднимите плечи, — это Кира Викторовна сказала «оловянным солдатикам», — отведите назад. Выпрямитесь. Чтобы так стояли на сцене.

Кира Викторовна сняла шерстяную кофту, набросила на плечи одному из них. Второго увернула в чей-то платок, который взяла с крышки рояля.

— Андрей, не спеши. Дай всем одновременно взять первую ноту. Должен ясно показать. Оля? Гончарова? — Кира Викторовна хотела сказать Оле, что в зале присутствует знаменитый органист, но заметила, как неспокойны Олины руки.

Тогда Кира Викторовна ничего не сказала об органисте.

— Булавки есть? — спросила она.

Оля отрицательно покачала головой.

— Принесите булавки. Ганя, у меня в сумке. Найди сумку.

Ганка отыскала на крышке рояля сумку, принесла булавки. Кира Викторовна приколола Оле плечики фартука к платью, чтобы не свалились и не мешали играть.

— Где же, в конце концов, Ладя? — И Кира Викторовна в который раз с надеждой посмотрела на дверь артистической.

— Вечно его штучки! — Андрей изменился в лице, шевельнулись, побелели скулы. — Паразит!

— А кланяться когда? — вдруг спросил «оловянный солдатик», на котором была кофта.

— Когда хлопать будут, — сказал Павлик.

— А если не будут? — спросил другой «оловянный солдатик», увернутый в платок.

— Мы скрипачи. Артисты, — сказал Павлик.

«Оловянные солдатики» вытянули шеи и попытались поклониться. Это было нечто среднее между поклоном и падением, когда говорят: «Он все-таки устоял на ногах».

На асфальте лежала скрипка. На нее надвигались колеса грузовика. Казалось, случится непоправимое, но шоферу в последний момент удалось пропустить скрипку между колесами, и она снова осталась на асфальте. Скрипку только обдало выхлопным газом и мелкими комочками снега.

Ладя изучав автомобиль «Мерседес-240», который стоял посредине мостовой на резервной зоне. Все для Ладьки куда-то исчезло — Малый зал, ансамбль, Кира Викторовна. Ладька не был плохим человеком, нет. И он никого не хотел подводить, но Ладьку помимо воли беспрерывно что-то отвлекало от того основного, чем он обязан был заниматься в данный момент. И в Консерваторию его сегодня надо было бы, очевидно, доставлять, как доставляют в магазины молоко или свежий хлеб: чтоб в закрытом виде и без остановки.

Ладя детально разглядывал «мерседес» снизу. Он знает, с чего надо разглядывать любой автомобиль. Ладька почти лежал на асфальте, подсунув под «мерседес» голову. Скрипку он положил на проезжую часть сзади себя. О ней он тоже сейчас забыл. Его интересовал «Мерседес-240». Вместо рессор — пружины, глушитель покрыт асбестом, коробка скоростей под пломбой. Крылья снизу обработаны чем-то вроде каучука, чтобы не ржавели.