Седьмая симфония - Цинберг Тамара Сергеевна. Страница 17

— Я быстро! — крикнула Катя. — У нас теперь вода во дворе.

Она весело сбежала по лестнице, размахивая чайником и тихонько насвистывая. Во дворе из окна подвального этажа был выведен водопроводный кран. Около него Женя, в коротком пестром платье, босая, с веселым шумом полоскала белье в большой жестяной лоханке.

Катя быстро перебежала двор и, повернув кран, подставила чайник.

— Кто это с тобой пришел? — спросила Женя. — Военный этот?

— А это из нашего госпиталя. Он выписался и опять на фронт едет.

— Хитрая ты, Катька! — Женя слила воду и начала выкручивать белье. — У него небось продукты есть? Им ведь сухой паек дают на дорогу.

Катя в бешенстве повернулась к ней. Лицо ее исказилось от гнева и обиды.

— Дура собачья! — крикнула она с яростью.

Женя, ничего не понимая, с любопытством смотрела на нее.

— Подумаешь, что я такого сказала? — проговорила она, на всякий случай отступая назад.

Но Катя уже не слушала ее.

Ужасная мысль, что и Воронов может так же объяснить ее приглашение, привела ее в полное отчаяние.

Опустив голову, она мрачно глядела вниз, на широкую струю, которая с шумом лилась из давно переполненного чайника на крупный неровный булыжник старого двора.

Все еще не подымая головы, она завернула кран и медленно побрела по двору, неся в одной руке чайник, а в другой — крышку, которой она так и забыла его закрыть.

Воронов успел уже растопить печурку и теперь сидел верхом на стуле, положив руки на его спинку и задумчиво глядя в огонь.

Митя все еще стоял около него. В комнате было тихо, и Митя, чья голова находилась как раз на уровне рук Воронова, вдруг уловил тиканье его часов. Он страшно удивился и осторожно приблизил ухо к этой странно тикающей штуке.

— Что, — сказал Воронов, заметив его движение, — стучат? Это часы, Сережа. — И он приложил часы к Митиному уху. Мальчик прислушался с напряженным вниманием, и восхищенная улыбка расцвела на его лице.

Воронов опять положил руки на спинку стула и машинально взглянул на часы. Стрелки их показывали ровно восемь. Воронов нахмурился, силясь припомнить что-то. А, теперь он вспомнил. Усмехнувшись, он не спеша расстегнул карман гимнастерки и, вынув оттуда Валину записку, бросил ее в огонь. И маленький клочок бумаги, ярко вспыхнув, исчез навсегда.

Воронов снял часы с руки и, подойдя к Митиной странной кровати, повесил их на торчащий над нею гвоздь. Потом он снова возвратился на свое место.

С шумом толкнув ногою дверь, в комнату вошла Катя. Не глядя на Воронова, она молча подошла к печке и поставила чайник на огонь.

— Я там все положил, Катюша, ты хозяйничай, — сказал Воронов, кивнув на стол.

Катя бросила туда мрачный взгляд. Хлеб, две консервные банки, бумажный кулек, из которого несколько кусков сахара выпали на стол, еще какой-то пакетик.

Не говоря ни слова, Катя подошла к столу и аккуратно переложила все продукты на другой конец стола. При этом она с чрезвычайной старательностью собрала выпавший сахар и уложила его обратно в кулек.

— Ты что, Катя? — нахмурившись, спросил Воронов.

— Нам вашего не надо, — мрачно ответила Катя. — Сами ешьте ваши продукты. Нам ничего не надо, у нас свое есть.

Воронов смотрел на нее с удивлением. Она так изменилась за несколько минут отсутствия, словно там, во дворе, ее попросту подменили.

— Да что это ты?

— Ничего, — ответила Катя. — Иди сюда, Сережа, садись. Садись, я тебе говорю! Есть будешь.

Она достала с полки над столом алюминиевую миску и пакет с хлебом. Поставив миску у конца стола, противоположного тому, куда она составила продукты Воронова, она отрезала кусок хлеба, положила его у миски и опять подошла к печурке.

— Иди садись, — обратилась она к Мите, и тот, робко оглянувшись, пошел на свое место.

Воронов, по-прежнему сидя верхом на стуле, внимательно и хмуро следил за всеми движениями девочки. Вот она поставила кружку, чайник с чаем и плоскую тарелку на тот край стола, где лежали его продукты.

— Садитесь, ешьте, сейчас чайник закипит, — сказала она, не глядя на него. Потом она налила суп в Митину мисочку.

Воронов медленно поднялся со стула. Подойдя к дивану, он взял свой ремень, который с таким удовольствием туда бросил, когда начал растапливать печку, и не спеша надел его. Затем он так же не спеша застегнул ворот гимнастерки и старательно ее одернул.

Катя исподтишка следила за ним темными, очень мрачными сейчас глазами.

— Ну вот что, Катя, — обернулся к ней Воронов. — Так дело не пойдет. Это мне не подходит. Я лучше в комендатуре переночую, если так.

Катя стояла посреди комнаты, низко опустив голову. Когда он взял со стула свою фуражку, Катя, заметив это, проговорила хриплым, срывающимся голосом:

— Я не из-за продуктов вас позвала. Нам не надо ваших продуктов. Нам ничего не надо.

— А кто думает, что из-за продуктов? — резко спросил Воронов. — Это что же, я, по-твоему, так думаю, да?

Катя молчала.

Тогда он подошел к ней и, взяв ее лицо в свои ладони, внимательно посмотрел на нее.

Какой несчастный вид у нее сейчас. Изо всех сил она старалась не заплакать, и все же крупная слеза против воли скользнула по ее щеке.

Воронов продолжал молча смотреть на нее, его суровое лицо светлело понемногу.

— Нет, давай уж по-другому, Катя, — проговорил он с неожиданной мягкостью.

И вот они сидят все трое рядом, у одного конца большого письменного стола.

«Да, многого мы не знали», — думает Воронов, задумчиво глядя перед собой. Этот чужой изголодавшийся мальчик — с какой недетской серьезностью, молча, почти торжественно, ест он черный солдатский хлеб. И глубокая серьезность ребенка придает сейчас твоему хлебу небывалую, неисчислимую ценность. А это и есть его настоящая цена. Какое счастье — разделить с другими то немногое, что ты имеешь. Не лишнее, не лакомства — насущный свой хлеб. Как хорошо сидеть с ними вместе перед столом, на котором разложено все нехитрое твое добро: хлеб, тушенка, припорошенный махоркой сахар; и скромный стол этот может сейчас поспорить с самым пышным пиршественным столом.

Кривая печурка, сделанная из куска покореженной жести, потрескивает и попахивает дымком, а на ней закоптелый чайник поет чудесную песенку, песенку мира и домашнего очага. Песенка становится громче, крышка чайника подпрыгивает и стучит. Катя тотчас вскакивает и бежит к печурке.

Назад она возвращается медленно — сияющая, похорошевшая, с чайником в руке — и торжественно разливает чай в щербатые старые кружки.

Воронов берет свою кружку и начинает пить.

Лучшее вино не сравнится сейчас в его глазах с этим жидким блокадным чаем.

25

Над его головой было вечернее небо, покрытое легкими, перистыми облаками. Только поблизости от моря бывает такое небо, — и он привык к нему с детства.

Если опустить глаза немного ниже, видна верхушка брандмауэрной стены, озаренная закатным солнцем. А еще ниже — какая-то торчащая боком железная решетка, ее завитки, листья и цветы. И совсем рядом, у самого его лица — девичьи руки, устало лежащие на чем-то клетчатом. И все это пронизано насквозь таким нежным, таким волшебным светом.

Воронов лежал вытянувшись на старой железной кровати. Лицо его было очень спокойно, руки закинуты за голову. Давно ему не было так хорошо.

Он лежал на кровати, которую они нашли среди железного лома и оттащили сюда, на траву, на более свободное место. Глаза его лениво скользили по пустырю, залитому последними лучами заходящего солнца, по фантастическому пересечению ломаных кроватей, решеток, искореженной жести и железа.

Все это свалили сюда почти год назад, первой военной осенью, после бомбежек. Сейчас сквозь эту железную путаницу проросла высокая трава. Серый куст полыни тихо шевелился у самых глаз Воронова, и он, не срывая, прижал его к лицу.

Катя сидела на краю кровати. Лицо ее, задумчивое, с чуть приоткрытым ртом, казалось теперь совершенно детским.