Жили-были. Русские инородные сказки – 7 - Кац Михаил Борисович. Страница 48
Бубер, впрочем, не смог не только опубликовать рукопись, но даже вернуть ее возмущенному владельцу, поскольку – о поистине невероятное и постыдное для молодого профессора событие! – потерял ее вместе с несколькими малозначительными бумагами. Вероятнее всего, дерматиновый портфель, в котором находились эти бумаги, был украден уличным воришкой, в то время как он задремал, отдыхая на скамейке в Тиргартене. Так или иначе, ярости Мюнхгаузена не было границ, и его отношение к движению еврейского национального возрождения на Святой Земле, которое при иных обстоятельствах еще могло пережить свое возрождение, сделалось поистине непримиримым. Он так и не забыл этого происшествия и по крайней мере дважды с неизменным негодованием упоминал о нем Эссад-Бею (Льву Нуссимбауму) и группе младороссов, с которыми познакомился в Берлине. В двадцатые годы барон примкнул к движению национал-социалистов. Весной сорок пятого он покончил счеты с жизнью, не в силах пережить падения Гитлера и унижения Германии.
Человек, который слышал эту историю от умиравшего в Позитано на побережье Амальфи Эссад-Бея, втуне ожидавшего от Муссолини заказа на написание его официальной биографии, был потомком римского архитектора Эрметте Пьеротти, работавшего в Иерусалиме в шестидесятые годы девятнадцатого века по приглашению Сурайа-паши. Юный Марио Пьеротти, сын стамбульской еврейки, был близок к дуче в те годы, когда тот еще искренне гордился почетным креслом в попечительном совете Еврейского университета в Иерусалиме, одесную Альберта Эйнштейна и ошую Жака Адамара. Позже их пути естественным образом разошлись. В последний раз он видел диктатора в Венеции, во время визита Гитлера в 1934 году. Тогда Муссолини назвал новоиспеченного фюрера Пульчинеллой. Улизнув в самый последний момент на Мальту, Пьеротти добрался до Иерусалима, где я познакомился с ним шестьдесят лет спустя, когда итальянское кафе-мороженое «Конус» ненадолго вернулось в Иерусалим после долгого отсутствия, вызванного постоянными взрывами, распугивавшими клиентов.
Собственно, я видел его в городе и раньше, а также был наслышан о нем от своего однофамильца, переводчика Менаше Зингера, симулировавшего внезапную смерть от остановки сердца и скрывшегося в Гондурасе под чужим именем. Летом 1994 года, во время футбольного чемпионата мира, когда «Конус» располагался еще на пятачке возле «Машбира», в том самом помещении, где ныне бухарцы Мати и Моти торгуют русскими продуктами, хозяева – Рути, Эти и папа Карло – вывесили перед входом огромный телевизионный экран, в ночи сражений итальянской сборной сбиравший вокруг себя толпу иерусалимских тиффози. Здесь, иногда за полночь, заходились в едином порыве и братались люди, которых ни в какой иной ситуации нельзя было свести вместе. Пара пейсатых толстяков в полосатых халатах и белых носках после удачно ликвидированного голубой защитой рейда вражьих форвардов с восторженными воплями кидалась в широченные объятия полуголой крашеной блондинки двухметрового роста, а лысый профессоре в пиджачной тройке радостно молотил бутылкой кока-колы по тощей спине прыщавого школьника. Седобородый Марио в неизменном берете и блузе оперного художника тоже был там.
Когда двенадцать лет спустя, еще стоя у входа в «Биньян Клаль» с улицы Царя Агриппы, я увидел за столиком нового «Конуса» Марио Пьеротти, то решил, что надо войти и представиться. Пока сонный эфиопский охранник вяло рылся в моей сумке, я посмотрел в другую сторону. Иерусалим оплывал и таял от жары, воздух над асфальтом дрожал в мареве тяжелого хамсина, и в его неверном белесом мерцании медленно проплывшая мимо черная «тойота» показалась мне гондолой. Пьеротти любезно пригласил меня присесть за его столик, и мы разговорились. Вспомнив Нуссимбаума, Муссолини и своего прадеда Эрметте, он вспомнил и о своей кукольной пьеске, еще во время войны поставленной любителями в помещении бывшей итальянской больницы. Ища тему для антигитлеровского агитационного скетча, он вспомнил его прозвище: Пульчинелла. Это подсказало ему ход в направлении Гоцциевой комедии масок, а хранившаяся в семье старинная деревянная кукла венецианской работы, как ни странно, привезенная прадедом из Иерусалима, навела на мысль представить сценку при помощи марионеток. Старинная кукла представляла Панталоне – хранителя венецианской традиции, остальные были выполнены студентами академии «Бецалель».
При следующей встрече, оказавшейся последней, он передал мне ксерокопию своего фарса.
Декорация представляет Пьяцетту в Венеции с коллонадой Палаццо Дукале.
ТАРТАЛЬЯ (вытирая лоб платком)
БРИГЕЛЛА
ТАРТАЛЬЯ
Бригелла напоминает Тарталье о том, как накануне Венеция рукоплескала ему, когда он в своем великолепном мундире, со свойственной ему великолепной выправкой, в великолепной шапочке с пером, при виде которой на глаза каждого итальянца накатывают слезы, вышел на балкон. И каким униженным и жалким выглядел рядом с ним этот выскочка-канцлер в коричневом пальто, застегнутом на все пуговицы.
ТАРТАЛЬЯ
БРИГЕЛЛА
ТАРТАЛЬЯ
БРИГЕЛЛА
(Сообщает, что иностранный гость вскорости должен закончить осмотр коллекции картин во Дворце Дожей и присоединиться к Наследнику Цезарей у коллонады.)
Появляется ПУЛЬЧИНЕЛЛА с томиком «Камней Венеции» Рескина в фишеровском карманном издании для немецких туристов. БРИГЕЛЛА удаляется, почтительно кланяясь.
ПУЛЬЧИНЕЛЛА
Похлопывает ладонью по обложке перед носом у Тартальи. Тот, уверенный, что этот томик – нечто иное, как давешний «Майн Кампф», гадливо отшатывается.
ТАРТАЛЬЯ (в сторону)
ПУЛЬЧИНЕЛЛА
ТАРТАЛЬЯ (в сторону)
(Резко поворачиваясь к Пульчинелле, с вызовом.)
ПУЛЬЧИНЕЛЛА
(Коверкая слова, рассуждает о том, что подлинно арийскому духу пристало черпать вдохновение не в носатых и бородатых старцах и не в дегенеративных еврейках с вырожденными младенцами, но в мужественных образчиках героической античности.)
Заглядывает в книжку. Тарталья исполняет лацци без слов, будто ему в правое ухо влетел комар и теперь он с правой стороны ничего не слышит.
ПУЛЬЧИНЕЛЛА (читает)
Как это всегда характерно для ранней скульптур, фигури знашительно уступают растительним мотивам… так, так… первой половине шестнадцатого века… так, так… не возникает вопроза о том, што голова швятоффо Зимеона… так, так… то ше изобилие штруящихся волоз и бороди, но виполненнихь в мелькихь и крутихь завиткахь, и вени на рукахь и на груди ошершени резше, скульптор бил явно изошренней в изяшнихь линияхь листви и веток, шем в фигуре, ввиду шего, што везьма примешательно для раннего майстера, он потерпел фиазко в попитке своего рассказа, ибо зожалением и изумленьем штоль равно отмечени черти всехь триохь праттьев, што невозможно определить, котори из нихь Хам!!!
Читая, Пульчинелла все более и более навинчивается таким образом, что к концу заключительной фразы он совершенно выходит из себя и последнее слово выкрикивает со страшным надрывом, на пределе громкости. Тарталья, в этот момент повернувшийся к нему левым боком, подпрыгивает на месте и зажимает левое ухо.
ТАРТАЛЬЯ
Лацци без слов: Пульчинелла и Тарталья двигаются вдоль коллонады. Пульчинелла беззвучно шевелит губами и яростно жестикулирует, словно продолжает вслух читать по книге таким образом, как если бы ему отключили звук. Заметно, что он все более и более теряет самообладание.
ТАРТАЛЬЯ
(Зажимает нос.)
Доходят до угла Пьяцетты и останавливаются возле крайней колонны.
ПУЛЬЧИНЕЛЛА
(Словно ему внезапно на полуслове включили звук.) …гури Адама с Эвой по обеим сторонам фигового дерева зковани более, нешели фигури Ноя и его зиновей, но лютше подходят тля звоихь архитьектурнихь целей, и штволь дерева з телом обвившего его змея… Што есть это?! Куда йа попаль?! Это есть Венедиг или што есть это? Это есть Сан-Марко или это есть Гетто?!
Тарталья попеременно зажимает то уши, то ноздри, то глаза, то рот.
ПУЛЬЧИНЕЛЛА
(Весь трясясь, пытается читать по книге, которая скачет у него в руках.) Ренессансни скульптор, аутор фигур «Золомонова суда»… (Топает ногами.) Скашите мне, где есть я! Што это за горотт!! Это есть Венедиг или… Фига… Архангель… Рафаэль! Михаэль!! Габриэль!!!
ТАРТАЛЬЯ, принимая позы различных скульптур и пристраиваясь к колоннам, постепенно удаляется, под конец показывая Пульчинелле фигу. К набережной причаливает гондола, управляемая стариком ПАНТАЛОНЕ.
ПУЛЬЧИНЕЛЛА (кричит, сложив руки рупором)
Откуда ви, штарикь носатий?
ПАНТАЛОНЕ (делая то же самое)
Я с Джудекки!
ПУЛЬЧИНЕЛЛА
Как? Как?
ПАНТАЛОНЕ
С Джу-дек-ки! С острова Джу-дек-ки!
ПУЛЬЧИНЕЛЛА
Што? Што?
ПАНТАЛОНЕ (в сторону)
Вот чудак-то! Джудекки не знает, как будто на другой стороне канала не бывал никогда.
(Кричит.) Джу!
ПУЛЬЧИНЕЛЛА
Джу?
ПАНТАЛОНЕ
Так точно, сударь, Джу!
ПУЛЬЧИНЕЛЛА
Довольно! Наважденье! Прекратить!
(Взгляд его падает на колонны Св. Марка и Св. Теодора, расположенные между ним и набережной.) А это што есть? Боаз! Йахин! Колонны золомонового храма! Йерузалем! Меня коварно заманили. Прочь! Прочь! Бежать отзюда! Лодку! Пароход! (Пробегает между колоннами, прыгает в гондолу, вытолкнув оттуда Панталоне и вырвав у него шест, резко отталкивается от берега и валится в оркестровую яму.)
ПАНТАЛОНЕ