Из-за девчонки (сборник) - Туинов Евгений. Страница 7

– Такая коротышка?! – не поверила ей высоченная староста класса Наташа Спринсян. – У меня уже сейчас метр семьдесят семь…

– С-сто рублей – десять!.. Продано!

Эмму Гречкосей, толстушку и сластену, волновал другой параметр красоты Венеры.

– В этом месте у нее было шестьдесят пять, – сообщила ей Катя.

– Ура! – возликовала Эмма. – У меня пока меньше!..

– Ничего, – осадила ее Света Зарецкая, – скоро догонишь и пере…

Тут Света издала пронзительный крик и застыла с видом, будто ей за ворот бросили голого гада. На самом деле брошена была полудохлая муха.

Черт знает что! Девчонки превратились в злющих ведьм. Чокнутая Зарецкая за муху кинулась на Колюню, вцепилась в волосы и заставила кланяться ей в ножки десять раз и столько же – извиняться. Три раза он вполне чистосердечно попросил прощения. А чокнутая продолжала вместе с волосами выдирать у него мозги и приговаривать: «Извиняйся и изменяйся!» Спринсян и Гречкосей активно помогали ей. Одна Малышева сообразила, что это жуть как больно, и прекратила пытку.

Разочарованный в жизни и людях, с горящей от таски головой, Рублёв сел рядом с Валерием Коробкиным. Будущий астрофизик ел бутерброд с вареной колбасой и листал какую-то книгу впечатляющей толщины. На его половине парты, отделенной от другой росчерком красного карандаша (дело рук Валерия), лежали клеммы, моточки проволоки тонкого сечения, конденсаторы, похожие на значки, и прочее. Один конденсатор, самый красивый, Колюня тут же без спроса прицепил к своей груди.

– К-когда я ем, я глух и нем? – деловито спросил он Коробкина. Но ответа не получил. Тогда он съел у него бутерброд с сыром. (Валерий, сглотнув слюну, продолжал листать книгу.) – История техники! Том первый!.. – забрал у него книгу Колюня и заахал: – Какую литературу читает человек! Того и гляди, изобретет колесо, а если п-поднатужится, то и велосипед.

– Ты подошел, чтобы это сказать? – сурово спросил Валерий.

– Совсем человек перестал п-понимать шутки!

– Я уже говорил: твоих шуток я не понимаю.

– Т-ты тоже не всегда афоризмами выражаешься. «Морду набью», «скот», – напомнил ему Колюня про первосентябрьскую линейку. Красным карандашом подправил кое-где стершуюся линию раздела парты. – Но я не злопамятный… Сбежим с последнего?

– С труда? – глянул в расписание Валерий. – Не могу. Надо одну детальку для поворотного круга выточить.

– А п-после уроков что делаешь? – не отступал Колюня.

– Домой пойду.

– Жаль. У меня есть идея: в киношку с-сходить…

– Во сколько?

– В четырнадцать п-пятьдесят. В Доме культуры.

– Не могу. В это время придет машина. С матерью баки грузить будем. А что идет?…

– Лучше спроси, кто с нами п-пойдет! – Колюня придвинулся к нему поближе и шепнул на ухо: – Твоя соседка!

– Без меня! – тотчас отпрянул и стал еще суровее Валерий.

– Ну Коробок!

– Я же сказал: не могу. Баки грузить будем…

– Один раз в жизни о чем-то попроси-ил! – тихо и с отчаянием простонал Колюня.

– Ладно, – уступил Валерий. – Но с одним условием: ты мне продашь трубу. Тебе она все равно не нужна.

– Договорились! – Колюня признательно сжал его руку.

– Всю сумму не могу сразу. Отдам частями.

– О чем разговор?! – засмеялся Колюня. – И чтобы ты не п-передумал, держи, паря, все три билета. Встречаемся у входа!..

Он так увлекся переговорами с Коробкиным, что не заметил, как в класс со стопкой тетрадей вошла высокая, прямая как штык учительница литературы и русского языка Наталья Георгиевна. Она с нарочито покорным видом ждала, когда Рублёв заметит ее присутствие.

– Я могу начинать урок? – вежливо осведомилась она у него.

– Аха… – не нашелся Колюня и прытко побежал на свое место.

Ученик и учителя – это всегда целый роман. Пишется он долгие годы – восемь, иногда десять лет подряд – и лишь в редких случаях развивается бесконфликтно.

И еще – это роман без конца! Ты давно окончил школу, постарел и живешь за тысячи верст от нее. А в твоей памяти она все такая же, какой была тогда. Стоит все на том же месте, хотя ты точно знаешь, что ее снесли и построили новую, вокруг нее по-прежнему шумят на ветру высокие тополя, над ней в горячей синеве неба нескончаемо плывут белые облака твоего детства. И твои учителя, не старея, не болея, не умирая (было бы ужасно, если бы в нашей памяти происходило то же самое, что и в жизни, не правда ли?), их лица, улыбки, глаза и даже страхи, вольно и невольно посеянные ими в наших душах, – все живет, пока живешь ты…

И незачем мне, доказывая это, далеко ходить за примерами. Помнится, учась в школе, я самостоятельно не решил почти ни одной математической задачи – до того был туп и неупорен, и моя любовь к точным наукам проявлялась лишь в том, что я стремился безошибочно списать у своего товарища, – тот в порядке обмена ценностями списывал у меня по другим предметам. Не знаю, как сейчас чувствует себя этот товарищ, но мне, словно в наказание за списывание, в среднем один раз в неделю снятся кошмарные алгебраические сны. Всю ночь до утра в моем сумеречном спящем сознании летят, крутясь, как вьюга, мириады математических символов, мои глаза и рот забивают осколки нерешенных уравнений, в мозг иглами впиваются тысячи неизвестных, и сквозь эту мучительную кутерьму проглядывают четкие, как два абсолютных нуля, черные неподкупные глаза нашей математички – точно такими они у нее были, когда, проверив мою безукоризненно списанную работу, она недоверчиво смотрела на меня…

Но бывает, не учителя нам, а мы им в течение многих лет снимся в страшных снах. Колюня Рублёв как раз тот случай. Могу поручиться: кто-то из учителей до сих пор встает по утрам разбитым из-за него.

Но не будем сразу сильно наседать на него за это. Совсем не действовать на нервы учителю ученик не может – такова жизнь. Тем более что, досаждая учителям, Колюня чаще всего ничего против них самих не имел. Ему нравилось смешить класс. Нравилось разнообразить монотонную школьную жизнь. И ничего в этом плохого, кроме хорошего, согласитесь, нет.

Нет? Но учителя год за годом вышибали из Колюни эту привычку, да с такой силой, что он, бывало, на большой скорости вылетал вместе с ней из класса. Да еще с приказом немедленно идти к директору и самому доложить, за что был выгнан. Происходило иногда и такое. Колюня оставался на месте, а учительница, с красным от возмущения лицом, стремительными и грозными шагами покидала класс.

Дело, вы догадались, заключалось в том, что Колюня потешал товарищей в неподходящее время – на уроке. И если некоторые его соученики, так же, как и он, по природе склонные к балагурству («братья Карамазовы», например), с годами становились тише и смирнее, то Колюня, наоборот, все сильнее входил во вкус. Отработав один прием шутовства, он тут же придумывал другой. Мог, к примеру, нарочно опоздать на урок, а затем энергичным шагом войти в класс и, замахав на товарищей руками, великодушно сказать им: «С-сидите, чего там?!» – хотя, как вы догадываетесь, никто и не собирался вставать. В трудное, если не сказать плачевное, положение попадала учительница. «Ничего смешного, Рублёв!» – стыдила она его за выходку под хохот всего класса. Да и сама еле сдерживала улыбку. Мало того, она приказывала Рублёву побыстрее сесть на место, а кто-нибудь из соучеников, развивая образ Колюни – Великого, но Скромного Деятеля, услужливо раскатывал перед ним воображаемую ковровую дорожку. А Рублёв – рад стараться! Шел меж рядами, ласково кивая всем, на ходу раздавая автографы.

Что могла учительница ответить на это? Выгнать из класса? Назвать его выходку чистым хулиганством? Да ведь Рублёв только этого и ждал! В его обманчиво ленивых голубеньких глазках, как на табло, уже светился вопрос: «А что? Один я опаздываю?» И верно: этим грешил не один он… Голыми руками его трудно было взять! Но чувствую: сколько ни рассказывай о Колюниных выходках, ни одна из них не покажется особенно смешной. И чтобы понять, почему же он имел-таки успех у одноклассников, надо знать, в какой момент, после каких слов учителя, с каким выражением лица Рублёв высказывался. Каждый по себе знает: иному человеку достаточно рот открыть – все уже улыбаются.