Белое чудо - Масс Анна Владимировна. Страница 11

— Кто?! — поразилась я. — Маша? В Сережу?

— А ты не знала? Весь класс знает!

— ...Правдивое выражение сильных страстей соединяется с напряженной динамичностью... драматичностью... ичностью... ричностью...

— А он в нее? — спросила я с тайным волнением.

— Не знаю! Внешне, во всяком случае, не заметно.

— А-9! — крикнула Юля Гафт через два ряда.

— Мимо! — ответила Верка Федорова. — Г-2!

Две девочки из седьмого «А» стукали Глеба по спине, а Глеб время от времени оборачивался и щелкал их по лбу. У всех троих на лицах светилось удовольствие. В общем, никто не скучал, и я еще раз убедилась, что самая скучная лекция может стать интересной, если найти себе дело по душе. Лично я нашла наконец для себя интересное дело: стала наблюдать за Сережей Кузнецовым с целью узнать, не влюблен ли он в Буракову. Сережа сидел позади меня, и наблюдать за ним было трудно, но именно трудность и вдохновляла. Я оборачивалась и на долю секунды, как бы невзначай, останавливала взгляд на Сереже. За эту долю секунды нелегко было понять, как он относится к Бураковой, тем более что он на нее и не смотрел. Он вообще ни на кого не смотрел, а читал книгу. Судя по всему, явно не учебник.

Вдруг все захлопали. Я обернулась и увидела, что старичок уже не ходит по эстраде и не простирает к нам руки, а стоит у стола и укладывает в красную папку свой цитатный пасьянс. Я тоже захлопала — от радости, что можно идти домой.

Но рано я размечталась. Старичок ушел, а вместо него на эстраду вышла женщина в длинном переливающемся платье с большой красной матерчатой розой, приколотой примерно к тому месту, где находится аппендицит. Женщина делала вид, что она молодая, но было заметно, что она очень старая, и переливающееся платье было на ней как маскарадный костюм. Я подумала, что, наверное, она с удовольствием штопает носки своим внукам и варит компот из сухофруктов. Такое у нее выражение лица. Должно быть, и другие подумали о чем-то в этом роде, потому что в зале установилась сочувственная тишина.

Вышла пианистка, ей тоже похлопали. Она села за пианино и ударила по клавишам. Певица как-то собралась, согнала с лица будничное выражение и запела:

По-моему, ей больше всего хотелось скинуть с себя это маскарадное платье, облачиться в халат и доваривать компот из сухофруктов. Жалко ее было. Возможно, когда-то она знавала лучшие времена, а теперь вот ее посылают выступать в школы, как присылают в школы старые, списанные станки для уроков труда.

пела она, но видно было, что думает она не о любви.

Я оглянулась на зал и увидела, что все слушают певицу вполне доброжелательно. Никто не ухмылялся. Все-таки у нас приличный народ в школе. Добрый.

Певице довольно долго хлопали. Правда, когда выяснилось, что она еще будет петь, все немножко упали духом. Но терпеливо выслушали романс «Я здесь, Инезилья, я здесь под окном!.. Только к концу расшумелись, но это оттого, что у нас уже внутренности сводило от голода.

— Поблагодарим артистку филармонии, — сказала Елена. — И организованно, без шума, спустимся вниз.

Но где там организованно! Мы ринулись к раздевалке, как стадо измученных жаждой слонов бросается к водопою.

В раздевалке мы увидели Ирку Холодкову. Она спокойно одевалась.

— Ничего не понимаю, — сказала Таня. — Ведь ты же домой убежала?

— Интересно, куда бы я убежала без шубы?

— А где же ты была?

— В кабинете труда отсиделась. Всю математику сделала, пока вы там со скуки умирали.

— Почему это мы со скуки умирали? — возмутился Глеб. — Мы много интересного узнали! Для общего развития! И вообще!.. Эстетически выросли!

А что? Глеб прав. Я лично для себя узнала много интересного. Например, что Сережа Кузнецов вовсе и не влюблен в Машу Буракову.

В троллейбусе

Когда мама с папой начинают в соседней комнате говорить пониженными голосами — для меня это как сигнал к тому, что разговор пойдет о чем-то интересном. Поэтому я сейчас же перестала читать учебник анатомии и прислушалась.

— Я сегодня перебирала свои старые бумаги, — сказала мама, — и обнаружила интересную вещь: список спектаклей, которые я просмотрела в восьмом классе. Знаешь, сколько я посмотрела за один только учебный год? Пятьдесят спектаклей!

— Ого! — сказал папа.

— Пятьдесят! — торжественно повторила мама. — А Катька — хорошо, если раз в месяц выберется в театр.

— Она телевизор смотрит, — сказал папа. — Когда ты училась в школе, у тебя был телевизор?

— Что ты! В нашем классе только у Ленки Ремез был телевизор, самого первого выпуска — помнишь? С маленьким таким экранчиком и с большой мутной линзой.

— Ну вот! А сейчас в каждом доме телевизор. Вчера передавали «Лебединое озеро» из Большого, сегодня — «Проснись и пой» из Сатиры. Так что если подсчитать, сколько спектаклей смотрит Катька за год, получится не так уж мало.

— Ах, разве можно сравнивать театр с телевизором! — горячо возразила мама. — Мне за Катьку обидно. Она живет тусклой, неинтересной жизнью. Нет, я в ее годы...

Дальше можно не слушать. Мама села на любимого конька под названием «Я в ее годы». По словам мамы, она в мои годы жила в атмосфере диспутов, творчества и тому подобного, а у меня ничего этого нет.

Да, я не похожа на маму. У нее характер компанейский, деятельный, ей кажется, что, если человек не бегает, высунув язык, за каждым прилично одетым прохожим и не спрашивает у него «лишнего билетика», значит, он живет тусклой, неинтересной жизнью.

А мне не нравится выпрашивать билетики. Зато, когда я забираюсь с ногами в наше старое-престарое, перешедшее еще от бабушки, глубокое мягкое кресло, зажигаю торшер и открываю том Джека Лондона, Александра Грина или Рея Брэдбери — нет человека, которому в эти минуты жилось бы так же интересно, как мне.

— Плохо выглядишь! — сказала мама за ужином. — Позвони хоть Тане, пойдите подышите свежим воздухом.

— У Тани сегодня музыкальная школа.

— Одна подруга, — сказала мама, — учится в музыкальной, другая — в спортивной. Некогда просто погулять в обычном смысле. Вот в наше время...

Я застонала.

— Что ты стонешь? — спросила мама.

— Потому что мне надоело! Тебе нравится твое время? Ну и возвращайся в него! А я буду жить в своем времени, хорошее оно или плохое.

Я надела шубу, ушанку, натянула сапоги.

— А рейтузы? — спросила мама.

Но я уже захлопнула за собой дверь. Мама тут же открыла дверь и гулко крикнула мне вслед в лестничный пролет:

— Вернись! Без рейтуз ты никуда не пойдешь!

Я помчалась вниз через две ступеньки. Весь подъезд должен слышать о моих рейтузах! Да что она?!

Дверь наконец захлопнулась. Кажется, на ближайшие полтора часа с ценными указаниями покончено.

...Люблю зимние вечерние троллейбусы — полупустые, с плотно заиндевевшими белыми мохнатыми стеклами. Люблю сесть у окна, протаять ладонью и дыханием прозрачный мокрый кружочек, прильнуть к нему глазом и смотреть, как медленно проплывают мимо светящиеся окна, машины, прохожие. Мне тепло, и я никуда не тороплюсь.

Я обычно сажусь в троллейбус «Б» и еду, еду по Садовому кольцу, пока кольцо не замкнется и я не приеду на свою собственную остановку. Мама думает, что я гуляю. «Дышу свежим воздухом». Хотя, где она отыскала свежий воздух в нашем районе на Садовом? Здесь от рева машин не слышишь собственного кашля.

Неважно, пусть думает, как хочет. Это моя сказка, моя игра.

Не троллейбус медленно ползет по заснеженному Садовому, а Машина Времени летит в будущее. И пассажиры — это не пассажиры, а экипаж. Мои спутники по Времени, мои товарищи. И когда кто-то сходит на своей остановке, я смотрю на них с грустью, прощаюсь с ними, потому что они уходят навсегда, умирают. Это у нас на Машине так и называется — сойти на своей Остановке. Рано или поздно все сойдут, но Машина не опустеет — таков закон Времени.