Рыжее знамя упрямства (сборник) - Крапивин Владислав Петрович. Страница 122
Выслушали молча. С интересом. Но почти сразу Лоська сказал:
— Ну, пусть это он. А нам-то что?
— А вот что… У него взрослая совесть под бронежилетом. А если колупнуть детскую? Может, он еще не все забыл? Если написать: “Ливчик, не делай этого! Ты когда-то был как мы!”
— Идея — блеск, — сразу похвалил меня Пашка. — Только много слов…
— А если просто: “Ливчик, не делай этого!” — азартно предложил Стаканчик. — Он вспомнит и поймет…
— Может, правда… — шепнула Люка.
Но мне хотелось каких-то более точных слов. Чтобы в “десятку”. Я так и сказала. Все притихли — то ли думали, то ли молча сердились на меня: чего, мол ей еще надо?
И вдруг наш тихий Томчик спросил:
— Женя, он ведь был футболист, да?
— Да, Томчик…
— И его все любили, да? Значит, он всегда по правилам играл, без обмана?
— Наверно, так…
— Давайте напишем: “Ливчик! Играть надо честно!”
Все опять помолчали, подышали тихонько. Люка наконец сказала:
— А что? Устами младенца…
Томчик наконец обиделся:
— Сама ты младенец. Надоело…
— Томичек! Я же любя! Ты классно придумал!…
Мы тоже, шепча наперебой, утешили и расхвалили Томчика. Потому что всем показалось: слова “самые те”.
Лоська забрался на Пашку. Зашатался. Я и Люка ухватили его за ноги. Томчик и Стаканчик с фонариками отошли назад, чтобы лучи шире охватывали стену. Мы прислушались. Тихо, тихо было в старом дворце.
— Лось, давай сперва посредине, — шепнул Пашка. — А вторую строку с левого края…
Струя краски ударила с неожиданно громким шипением. И так упруго! Лоська даже качнулся назад. Отчаянно запахло ацетоном. По стене потянулась белая пузырящаяся полоса. Вверх, потом вниз. Превратилась в остроугольную букву “Л” метровой высоты. Затем появилась буква “и”… И вот на бежевом фоне засветилось слово:
Л и ф ч и к
— Ох, елки-палки, Лось… — досадливо выдохнул Пашка. Да и сам Лоська тоже сказал:
— Ох… надо же “вэ”…
— А говорил, “пишу без ошибок”… — не сдержала ехидства Лючка.
— При чем здесь ошибки? — шепотом возмутился Стаканчик. — Просто это другое слово… Лоська, зачеркни “эф” и сверху напиши “вэ”. Так будет даже лучше. Он сразу проймет, что мы знаем всё …
“А ведь правда!” — подумала я. И другие, кажется подумали то же.
Лоська аккуратно исправил ошибку.
Потом Пашка и мы медленно передвигались вдоль стены, а Лоська выводил слово за словом. С шипеньем поставил под последним восклицательным знаком точку.
Полюбовались.
Надпись шла в трех метрах от пола и длиной тоже была метра три.
в
Лиф/чик!
Играть надо честно!
— Отбой парусному авралу, — с удовольствием скомандовал Пашка. Включаем машины и тихий назад…
— Жаль, что красной краски нет, — шепнул Стаканчик.
— Зачем она? И так хорошо, — сказала Люка.
— Можно было бы нарисовать красные отпечатки ладоней. Чтобы он вспомнил мальчишку, который его спас…
Я подумала, что это было бы здорово. Вот уж действительно в самую точку!
— А может, синей? — робко спросила Люка.
— Хы… — сказал Лоська.
Пашка почесал снятыми очками за ухом и хмуро заявил, что краска здесь вообще не годится.
— Такое должно быть настоящим…
Он сбросил на пол куртку, стремительно вздернул выше локтя широкий рукав свитера. Забелел бинт.
Я сразу поняла:
— Пашка не надо… Не вздумай!
Но он уже раскрутил марлевую ленту, вывернул локоть, глянул.
— Томчик, дай фонарик. А ты, Ник, посвети…
Стаканчик, видимо, еще не понял. Молча посветил. Пашка остроугольным фонариком Томчика, ударил по запекшейся ссадине. Короста сорвалась, из-под нее побежало.
— Ай! — сказала Люка.
Пашка подставил под крупные капли правую ладонь. Потом будто умывая руки, размазал кровь по обеим ладоням. Быстро шагнул, подпрыгнул и хлопнул по стене.
Отпечатки получились четкие. По сравнению с буквами они были маленькими, но сразу было видно — ладони. От пола — метрах в двух. Конечно, кровь скоро высохнет и уже не будет ярко-красной, но кто увидит, сразу поймет — что это такое…
Люка и я шепотом ругали Пашку “ненормальным” и “самоубийцей”. Томчик тихонько икал. А Стаканчик деловито заматывал Пашкин локоть свежим, вынутым из кармана “лифчика” бинтом. Пашка терпеливо дождался конца процедуры, сказал “спасибо” и опустил рукав. Шепнул снова:
— Назад помалу…
4
Да, мы, кажется, всё сделали, как надо… Даже лучше, чем надо! И мы все пятеро оказались нужны в этом деле! Пашка — он был командир и проводник. Лючка и я… без нас не узнали бы о детстве Ливчика. Стаканчик обеспечил нашу группу всем необходимым. Лоська сделал надпись. Томчик нашел нужные слова. Кроме того, при нем, при Томчике, было стыдно бояться… Все было правильно! Да здравствует наше корабельное братство!
И все же меня грызло беспокойство. Смутное такое, без четких мыслей и слов. Оно появилось, когда Пашка отпечатал на стене окровавленные ладони. Словно мы перешли границу чего-то дозволенного… Какую границу? Чего —дозволенного? Я не знала. Впрочем, тревога скоро растаяла…
Мы торопливо обулись в комнатке за сценой. Хотели помочь Томчику, но он бормотнул: “Сам…” Обратный путь показался проще. Во-первых, вниз по лестнице — это не вверх. Во-вторых, все уже было знакомо. А главное — мы сделали то, что хотели! Принято говорить в таких случаях, что “у нас выросли крылья”. Ну, крылья не крылья, а настроение было прыгучее. Будто не сапоги и ботинки на ногах, а летние сандалетки…
В парке по-прежнему была тьма и полное безлюдье. Никаких приключений. Когда выбрались за изгородь и прошли с полквартала по такой же безлюдной улице, Пашка спросил:
— Наверно, никаких клятв давать не надо? И так всем понятно, что ни единому человеку ни слова?
Все только хмыкнули в ответ: маленькие, что ли? Один лишь Томчик отозвался словами. По-взрослому так, даже устало:
— Это ясно как Божий день…
На часиках было тридцать пять десятого. А на перекрестке уже метался свет автобусных фар. Томчику повезло, не опоздает.
Лоська сказал, что двинет домой пешком, так ему проще. И не надо провожать, ему не привыкать! “Всё. Да завтра…”
Я чувствовала: Томчик все еще дуется на Люку. Или смущается, от того, что огрызался на нее.
— Люка, Ник, вы давайте-ка сразу на трамвай и по домам. Зачем вам делать крюк с Томчиком? Мы его отвезем, нам с ним отсюда почти по пути…
Люка и Ник не спорили. Сказали “ладно, пока” и заспешили на Восточную, к трамвайной остановке.
Пашка, Томчик и я сошли с автобуса на улице Кузнецова, отсюда до дома Томчика был всего квартал — по переулку, ведущему на улицу Грибоедова. Переулок безлюдный, с двумя слабыми фонарями.
— Можно, я пойду один? — спросил Томчик. Шепотом спросил, будто мы все еще во Дворце.
— Да что ты! Мы проводим, это же не трудно, — весело сказала я.
Он посопел.
— Я хотел бы один…
— Почему? — Я даже слегка обиделась. Если он все еще сердится на Лючку, мы-то при чем?
Он посопел опять.
— Вы… наверно, думаете, что я боюсь. А я хочу показать, что нет…
“Ох ты горюшко мое…”
Пашка сказал с упреком:
— Ты, конечно, не боишься. А про нас подумал? Мы-то за тебя боимся. И мы обещали, что проводим до двери.
Томчик подчинился неизбежному (возможно, с тайной радостью). И мы проводили до его двери. Затем Пашка пошел провожать меня, хотя отсюда ему было со мной не по пути. Я не спорила, все равно он не отступит.
Мы свернули в Короткий переулок, где дома были маленькие, а свет — лишь из окон. Прошли шагов двадцать и Пашка вдруг попросил:
— Женя, постой… — странно как-то попросил, по-незнакомому. И я сразу испугалась:
— Пашка, ты… чего?
Он встал передо мной. Почти невидимый, лишь в очках мигнули искристые крохи.
— Женя, я хочу сказать… Нет, подожди… — Он взял меня ладонями за щеки, пригнул мою голову и быстро поцеловал в губы.