О Гриньке, о Саньке и немного о девчонках - Рыжаков Варлаам Степанович. Страница 7

— Боязно, Гринь, — говорю.

Гринька молчит. Брови сдвинул. Вижу, недоволен. Обиделся.

— Не совсем, — говорю, — Гринь, боязно, а так, немножечко.

— Не думал я, что ты, Сань…

— Да нет, Гринь, мне уже почти не боязно.

— А ежели бы, Сань, война? Ежели бы мы были партизаны? Ежели бы там в дому были враги? А? А ты — боязно.

— Э-э-э! Гриньк, сказал тоже. Это коли война, это коли партизаны — я бы и глазом не моргнул. А тут просто так, полезай в эту дыру за здорово живешь. Лезь сам.

— Я бы с радостью, Сань. Я бы и не то еще сделал, но ты меня, Сань, не удержишь на веревке. Я тяжелый. А ты, Сань, маленький. Я тебя полего-о-нечку спущу.

Ох и Гринька! Знает, что я отзывчивый. Да и то сказать, надо кому-то лезть. А он правду говорит. Я не особо тяжелый. Как-то отец поставил на весы и сам был не рад. Я еле дотянул до тощего барана. Кладовщик Семен усмехнулся с хитрецой и говорит:

— Голодом моришь отпрыска. Отец только крякнул.

— А леший его знает. Дырявый он, что ли. Ест, как вол, а растет козленком.

Обвязал меня Гринька веревкой и начал опускать.

Спервоначала шло все хорошо. Опускался я в непроглядную темень плавно и, надо думать, уже до половины спустился во двор, а то и больше. И вдруг зацепил штаниной какую-то жердь. Оттолкнул ее ногой, а это оказалась вовсе и не жердь, а куриный насест. Он сорвался — и вниз. А курица, хоть и птица, а если растревожишь ее, накричит не меньше самой горластой бабы в деревне. А я сошвырнул целый насест. Представляете, что поднялось! Уши затыкай. Овцы ите не выдержали — жалобно заблеяли. На соседнем дворе собака затявкала. Поросенок, на что уж ленивый и глупый, и то захрюкал от страху.

У меня волосы дыбом встали.

А веревка, как назло, дернулась несколько раз и — стоп машина, приехали. Повис я и дрыгаюсь, как рыбина на крючке, и ни с места. И уцепиться не за что. Куда ни лягну — бездонная пустота. Кричу Гриньке:

— Чего ты там. Тяни!

— Да веревка, Сань, спуталась. Держись.

— За что? За свои волосы, что ли? Тяни, дылда! Вспыхнула лампочка. Во двор вбежали девчонки и онемели от ужаса. И не удивительно. Я раскачивался на веревке, как пугало. Онемеешь.

Нинка будто кипятку хватила, рот разевает, а звука нет. А Маринка как вцепилась в косяк, так и прилипла к нему. Трясется, как лист осиновый. А потом обе как взвоют и — на улицу. Выбежали и заверещали. По морозному воздуху только треск пошел.

Мы с Гринькой махнули с крыши двора прямо в сугроб.

По самый пояс улетели. Выбрались кое-как и по задворкам — тягу. Обогнули деревню и с другого конца ее идем как ни в чем не бывало. Снег отряхнули, веревку спрятали, посмеиваемся.

Посреди деревни Васек нам встретился. Бежит, торопится.

— Кудай-то ты? — остановил его Гринька.

— Как куда, — обиделся он, — Нинку Хромову воры обчистили.

— Врешь!

— Вру-у-у… Как липку ободрали. Через крышу двора залезли. Овец — чик, — Васек шаркнул ребром ладони по шее, — а от куриц один пух остался.

— И все унесли?

— Нет. Говорят, не успели. Один из воров повесился. Мы с Гринькой переглянулись, спросили:

— И висит он?

— Нет. Говорят, сбежал.

— Как же, Васьк, повесился и сбежал.

— А я знаю как? Идите да спросите. Бабка Марфа говорит, это вор-оборотень. Он все может. Он может заставить человека что угодно сделать.

Гринька толкнул меня в бок кулаком, подмигнул: вот, мол, мелет.

Возле Нинкиного дома толпился народ.

Женщины так горячо обсуждали случившееся и рассказывали с такой подробностью, что я начал им верить. Тем более что девчонки во всем им поддакивали.

Я стоял позади толпы. За мной подозрительно темнел повалившийся плетень, за плетнем чернели стволы яблонь. Я воровато оглядывался. А вдруг этот волосатый оборотень появится. Мне уже плохо верилось в то, что это я спускался на веревке во двор. Может, и не я, всякое бывает. Оборотень есть оборотень. Обернулся в меня и полез.

А когда Гринька сказал, что он видел этого вора позавчера в лесу — я совсем запутался. Может, и Гринька не Гринька, а оборотень. Я осторожно потрогал его за рукав пальто.

Гринька повернулся, приложил палец к губам: молчи. И понес, и понёс. Нагородил таких невообразимых страхов, что самому страшно стало.

Женщины утихли. Подавленные Гринькиными ужасами из сказок, начали расходиться по домам. Расходились попарно, робко опираясь. Я намеревался тоже улизнуть, но меня остановила Нинка.

Сань, нам боязно.

— А нам, думаешь? — ответил я.

— Вам не так.

— Еще бы, — я гордо поднял голову. В комнате было чисто и уютно. Пахло щами. Мы с Гринькой несмело остановились у порога.

— Проходите.

Маринка расставила вокруг стола потемневшие от времени стулья.

— У нас книжка есть, интересная.

Нинка подала нам по стакану теплого яблочного компоту.

— Пейте.

Мы засмущались, но выпили. И немножечко осмелели. В чужой комнате обычно так поначалу чувствуешь себя скованно, и обвыкнешь — осмелеешь.

Смотрели книжку с картинками. Хорошую книжку — про войну. Потом Маринка рассказывала, как она в прошлое лето ездила и пионерский лагерь. Рассказывала долго и неинтересно. Я уже позевать начал. А Нинка даже задремала. А Гринька ничего. Слушал не шелохнувшись, рот от удовольствия открыл. И я знаю почему: рядом с Маринкой сидел.

Я не выдержал:

— Давайте в прятки играть.

— Можно бы, — ответила Нинка, — да только прятаться негде.

— Тогда в жмурки.

Нинка обрадовалась, собрала всех в круг и затараторила:

Водить досталось Нинке. Мы завязали ей глаза скрученным полушалком, подвели к столу и разбежались в разные стороны. И началось… Успевай поворачиваться. Ходи, пол, ходи, печь…

Пыль коромыслом. Топот. Визг. Смех.

А как Гринька стал водить, тут уж совсем…

У него руки — что твои грабли. Растопырил их — всю избу обхватил Мы — кто куда. Нинка в угол, я под лавку, а Маринка вертелась, вертелась — и на стул. Гринька сцапал ее. Она вырвалась — и на стол. Со стола на кровать, с кровати на печь…

Опять Нинке досталось водить. Потом опять Гриньке. Потом Нинке. Котом Гриньке. Потом…

Меня сомнения взяли. Чего это они все водят и водят. Да води то с превеликой охотой. Что-то тут не чисто. Поймают нас с Маринкой и не узнают или ненароком выпустят.

Стал я приглядываться и разгадал их хитрости.

Нинка все время ловит Гриньку. А он нарочно поддается ей. Повяжет повязку и за Маринкой. Поймает, держит за руку, волосы поглаживает, а после скажет:

— Нина.

Откроет глаза и усмехается. Не отгадал, мол. А чего тут не отгадать? Маринку с Нинкой спутать все одно что воробья с курицей. Обманщики.

Сунулся я сам к Гриньке в руки, а он шепчет:

— Беги.

И грустно мне сделалось. Значит, понапрасну я носился как ошалелый, значит, зря я радовался своей прыти и ловкости. Никто за мной и не бегает. Никому я здесь совсем и не нужен.

Отошел в сторонку, прислонился к стене и стою равнодушный и обиженный.

Гляжу: Гринька Маринку поймал. Она змеей извивается, рвется от него.

Наконец… О, чудо! Признал.

— Марина.

Сказал, словно ложку меда проглотил.

Маринка сорвала с его глаз платок, перевязала им свои глаза — и ко мне. И тоже не узнает. Водит по моему лицу пальцами. Нос пощекотала, за ухо подергала. Я уж метил оттолкнуть ее… А она тихо так:

— Санечка, ты что все сердишься?

У меня от жалости к себе чуть слезы не выступили. Скажет тоже. Так-то меня и мать никогда не называла.

— А тебе что? Не твое дело. Давай платок. Водить буду.