Куколка - Блох Роберт Альберт. Страница 2

В общем, обладатель столь незаурядного таланта, разумеется, заинтриговал меня необычайно. Сам он, впрочем, все мои попытки к сближению встречал с прохладцей, явно давая понять, что любому обществу предпочитает уединение, и долгое время я никак не мог уразуметь, чем же вызвана такая замкнутость — своеобразием ли характера или, может быть, болезненным осознанием физической ущербности.

Саймон снимал квартиру в несколько комнат и, судя по всему, явно не был стеснен в средствах. Отношений с товарищами по учебе он почти не поддерживал, хотя в любой компании был бы, конечно, принят с радостью: всех восхищали в нем живой ум, изысканные манеры и не в последнюю очередь выдающиеся познания в различных областях литературы и искусства. Время шло, и барьер его природной застенчивости стал давать первые трещины. Постепенно мне удалось завоевать расположение своего талантливого студента, и очень скоро мы стали встречаться у него на квартире, коротая вечера в долгих беседах. Тут-то я впервые узнал о непоколебимой вере Саймона в оккультные науки, в магическую силу тайного знания. Кое-что рассказал он мне и о своих итальянских предках (один из них, если не ошибаюсь, был приближенным Медичи): все они перебрались в Америку в незапамятные времена, спасаясь от преследования инквизиции. Патологический интерес к черной магии, судя по всему, перешел к моему другу по наследству. Постепенно я стал узнавать и о собственных его изысканиях в тех областях знания, которые принято считать запретными. Оказалось, например, что сюжеты рисунков, которыми была буквально усеяна вся его квартира, были заимствованы им из сновидений; не менее удивительные образы нашли свое воплощение в глине. Что же касается книг — старых и в большинстве своем очень странных, — то они здесь занимали практически все полезное пространство. Из знакомых мне названий я отметил «Поедание мертвых в гробах» Рантфа издания 1734 года, бесценный греческий перевод «Субботней Каббалы», датированный 1686 годом, «Комментарий к чернокнижию» Майкрофта и скандально нашумевшую в свое время «Тайны червя» Людвига Принна.

Осенью 1933 года отношения наши были внезапно прерваны известием о смерти его отца. Даже не попрощавшись со мной, Саймон оставил колледж — как оказалось впоследствии, навсегда — и спешно отбыл на Восток. Неизгладимый след оставили в душе моей эти несколько лет нашей странной дружбы: за это время я успел не только проникнуться глубоким уважением к Саймону Мальоре, но и всерьез заинтересоваться его творческими планами, которые были, кстати сказать, весьма обширны: он собирался всерьез приступить к изучению истории колдовских культов Америки, а также продолжать работу над романом, художественными средствами вскрывающим суть такого явления, как суеверие, и исследующим механизм действия суеверия на человеческую психику. Увы, за все это время Саймон не написал мне ни строчки, и вплоть до этой случайной встречи на деревенской улочке Бриджтауна я не имел ни малейшего представления о том, как сложилась дальнейшая судьба моего друга.

Мальоре окликнул меня первым, иначе мы бы, наверное, разминулись. Он изменился неузнаваемо: постарел, весь как-то сник, я бы сказал, опустился. Лицо осунулось и побледнело; тень от черных кругов, что пролегли под глазами, запала, казалось, глубоко внутрь, в самый взгляд. Саймон протянул руку, и я с ужасом увидел, как дрожит его ладонь, как напряглось искаженное нервной гримасой лицо. В привычной своей великосветской манере он осведомился о моем здоровье, но голос его прозвучал неожиданно глухо и слабо.

Объяснив в двух словах причину своего появления в Бриджтауне, я с нетерпением стал его расспрашивать. Выяснилось, что после смерти отца он живет здесь, в фамильном особняке, напряженно работает над новой книгой и очень надеется на то, что усилия его будут в конечном итоге вознаграждены. Впрочем, уже через несколько минут, сославшись на усталость, Саймон извинился за свой неряшливый вид и недвусмысленно подвел под нашим разговором черту: хотелось бы, мол, побеседовать пообстоятельней, но в ближайшие дни он будет занят; на следующей неделе, может быть, он сам заглянет ко мне в гостиницу, а пока должен бежать: нужно успеть еще в лавку, купить бумагу:

Распрощавшись с какой-то странной поспешностью, Саймон повернулся, чтобы уйти. В этот момент я случайно взглянул на его спину и замер, будто пораженный током: горб вырос чуть ли не вдвое! Но что могло послужить причиной столь разительных перемен — неужели одна только изнурительная работа? При мысли о саркоме у меня мороз пошел по коже.

По дороге в отель я не переставая думал о странной встрече. Более всего поразила меня в Саймоне крайняя истощенность. То, что работа над новой книгой самым пагубным образом сказалась на его здоровье, сомнений не вызывало: должно быть, выбор темы также не способствовал сохранению душевного равновесия. Замкнутый образ жизни, постоянное нервное перенапряжение — похоже, все это привело моего друга на грань катастрофы. Я твердо решил взять над ним опекунство; для начала следовало навестить его, причем немедленно, не дожидаясь приглашения, а потом — потом что-то предпринимать. И чем скорее, тем лучше.

Вернувшись в гостиницу, я решил разузнать у старого Гейнса все, что тому известно о Саймоне Мальоре: о его работе и жизни здесь, может быть, даже о причинах внезапно происшедших с ним перемен. История, рассказанная хозяином гостиницы, признаться, застала меня врасплох. По его словам выходило, будто уже одно только имя Мальоре повергает жителей в трепет, а последнего из них, «мастера Саймона», здесь боятся особенно.

За этой семьей, одной из самых богатых в округе, закрепилась поистине зловещая репутация. Род Мальоре, если верить молве, сплошь состоял из колдунов и ведьм. Темные делишки свои они, конечно, изо всех сил скрывали от посторонних глаз, ну да разве в деревне что-нибудь утаишь:

Похоже, мир не знал еще такого Мальоре, которого природа не наградила каким-нибудь физическим недостатком. Одни из них появлялись на свет Божий с ужасными кожными наростами на лице, другие — с вроденной косолапостью. Никталопов, то есть тех, кто видит ночью не хуже, чем днем, среди них было великое множество, а уж о пресловутом «дурном глазе» вряд ли стоит и говорить. В роду Мальоре было двое карликов; впрочем, хватало и горбунов: до Саймона таким увечьем страдали по меньшей мере еще двое — его отец и прапрадед.

О скрытности Мальоре здесь слагались легенды, немало разговоров ходило и о кровосмесительных браках. Все это — по мнению местных жителей (которое Гейнс безоговорочно разделял) — свидетельствовало об одном: семейка явно знается с нечистой силой. Если нужны доказательства — пожалуйста. Почему, скажите на милость, Мальоре с первых дней своего пребывания здесь чурались односельчан и почти не выходили из своего дома? Чем объяснить тот факт, что никого из них ни разу не видели в церкви? И что за сила выгоняет их из дому по ночам, когда порядочному человеку полагается спать сном праведным?.. Нет, неспроста все это. Знать, скрывают они что-то в своем особняке, страшатся какой-то огласки. Говорят, все у них там сплошь завалено богопротивными книгами. А еще ходят слухи, будто не по своей воле уехали они из той заморской страны, а изгнали их оттуда за какие-то страшные злодеяния: И потом, больно вид у них подозрительный: не иначе, и здесь замышляют что-то недоброе: Ну да, так оно и есть, скорее всего!..

Разумеется, никаких конкретных претензий предъявить Мальоре никто не мог. История не занесла в эту глушь ни вируса «охоты на ведьм», ни повальных эпидемий бесовской одержимости. Тут не слыхали ни о «лесных алтарях», ни об «оживающих» время от времени персонажах индейских мифов — тех, что призрачными монстрами кое-где разгуливают еще по чащобам. В Бриджтауне не пропадал скот, не исчезали люди — одним словом, не происходило ничего такого, в чем можно было бы прямо обвинить ненавистных пришельцев. И тем не менее семья Мальоре была окружена стеной суеверного страха. Наследника вымирающего рода здесь почему-то боялись особенно.