Судьба Илюши Барабанова - Жариков Леонид Михайлович. Страница 2

Спекулянт оттащил в сторону вещи и проворчал:

— За грубые слова можно и командиру пожаловаться.

— А ты молчи, насекомая! — крикнул на него Сережка. — Шашка по тебе плачет, гад этакий, чтобы не заставлял дитё унижаться перед своим подлым богатством.

Калуга так распалился, что даже Ленька одобрил:

— Правильно, Сергей, подсыпь ему жару! А вы, пацаны, ешьте, а то поезд тронется…

Братья Барабановы пригоршнями выгребали кашу из котелка и жадно ели.

А Ленька смотрел на них с сочувствием и говорил:

— Ничего, хлопцы! Кончим барона, всемирная Коммуна начнется. Сережка правильно говорил — гордитесь своим пролетарским званием. Вы ведь шахтеры…

Илюша косился на Сережу — уж больно строг, так и хватается за шашку… Но Калуга не был строгим, его рябоватое лицо светилось добротой.

— Эх вы, пролетарии! — добродушно ворчал он, глядя, как ребята жадно едят кашу. — Правильно говорится в песне: «Вставай, проклятьем заклейменный…» Вот и вы вставайте на бой с живоглотами! Коммунистами будьте!

У воинского эшелона началось оживление: красноармейцы садились по теплушкам. Ваня, торопясь, выгреб из котелка остатки каши.

Серые глаза Леньки Устинова стали серьезными, он о чем-то напряженно думал.

— Сергей, у тебя есть тетрадка?

— Зачем?

— Надо как-то помочь пацанам…

Ленька вырвал тетрадный лист, положил на спину товарища и огрызком карандаша стал выводить крупными буквами через весь лист:

Ленька размашисто подписался: «Боец Второй Конной Устинов», перечитал бумагу и с огорчением качнул головой:

— Жалко, штемпеля нема.

— Ничего, и так будет хорошо, — одобрил Сергей. — Держи, шахтер, пригодится, — и передал бумагу Ване.

На станции зазвучали голоса:

— Где трубач? Сигналь отправление!

Ленька вскинул к небу сверкающую трубу, и над степью пронесся серебристый клич. Птицы вспорхнули, спящие дети встрепенулись, больные подняли головы. Илюша и Ваня смотрели на Леньку, замерев от восторга.

— По ва-го-на-ам!..

Ленька бросился к эшелону, но скоро вернулся снова и сунул братьям какой-то сверток. Он не успел ничего сказать и пустился догонять тронувшийся эшелон. Десятки рук потянулись навстречу, подхватили Леньку на ходу и затащили в вагон.

Скоро мелькнул вдали последний вагон, а вместе с ним удалялась песня:

Ребята развязали узел. В нем оказались старые брюки-галифе, подшитые на сиденье истертой кожей. В галифе был завернут кусок сахара и новенькая шапка-буденовка с малиновой звездой спереди.

Брюки достались Илюше. Они были так длинны, что пришлось подвязать под мышками веревкой, и все-таки они волочились по земле; тогда Ваня подвернул их, и стало хорошо. Ваня надел буденовку и превратился в кавалериста.

Братья любовались друг другом, щупали одежонку, не веря в счастье.

Они глядели вслед ушедшему поезду, но там лишь струилось над рельсами голубое марево зноя. Промелькнул буденновец Ленька, как в сказке, и вот опять вокзал, переполненный людьми, жара и жажда.

Нечего было и думать, чтобы оставаться здесь. Ваня свернул бережно вчетверо дорогой документ и спрятал его под матерчатую подкладку буденовки. Надо ехать к Ленину — и никаких разговоров!

Ночью пришел поезд. Люди кинулись к вагонам, давя друг друга, лезли в окна, карабкались на крыши.

Илюша и Ваня примостились на буфере и, крепко держась друг за друга, чтобы не свалиться под колеса, поехали. Они были уверены, что все поезда идут в Москву, к Ленину, — надо же сказать ему, что папку убили и не дождутся хлеба московские детишки…

Но получилось не так, как рассчитывали братья. Поезд остановился в Харькове, и сказали, что дальше не пойдет. Ваня пошел жаловаться в райком комсомола. Там он предъявил грозный Ленькин мандат. Секретарь прочитал, посмотрел на обороте и передал документ помощнику. Тот повертел бумагу в руках и вернул секретарю. Они переглянулись.

— Документ у тебя… фартовый, — сказал секретарь. — Да вот приюты перегружены, по три человека на койке спят…

Барабановы удивились и обиделись, зачем им какой-то приют, когда сам Ленин ожидает их…

Ночью они сели на другой поезд и очутились… в Полтаве. Так и закружило, завертело ребятишек вихрем жизни…

После долгих скитаний поздней осенью двадцатого года судьба забросила их в далекий и голодный Киев.

Бессарабка… Такого базара Илюша и Ваня никогда не видали — высоченное здание со стеклянной крышей.

На базаре Ваня вынул две деревянные ложки и, выбивая ими дробь на коленке, запел:

Тонким детским голосом Илюша привычно подхватил:

Трудно сказать, кого было больше на этом базаре: покупателей или нищих, всякого пропащего люда или жулья.

Никто ребятишкам не подавал. Первую ночь провели в мусорном ящике; накрылись содранными с тумб красочными афишами с изображением танцующих балерин, с тревожными приказами о мобилизации и заснули.

На другой день позади Думской площади нашли приют в доме под лестницей. Одна стена там почему-то была теплая. Братья натаскали туда всякого тряпья и стали тайком жить в укромном уголке.

С первым снегом Илюша простудился и заболел. Лежа на груде рванья, он глядел на Ваню затуманенным взором и молчал.

— Илюшка, ты не бойся, я тебя в больницу не отдам, — говорил Ваня, вглядываясь в побледневшее лицо брата и легонько тормоша его.

Ходили слухи, будто в больницах тифозных и холерных хоронят без разбору — живых и мертвых.

Не зная, как помочь братишке, Ваня старался развеселить его.

— Хочешь, сыграю на ложках, как бабка на базар шла? — И он стал выбивать так, точно кто-то ковылял, прихрамывая. — А это пацан убегает от милиционера, — объяснял Ваня и снова дробно щелкал ложками, и было похоже, как будто мальчишка улепетывает.

Но Илюша лежал с закрытыми глазами, а потом и вовсе начал бредить и метаться. Ваня отложил ложки и стал трясти брата:

— Илюшка, не помирай, слышишь? Давай песню споем, подтягивай за мной: «Сме-ло, това-рищи…» Пой, чего же ты! «В царство свободы дорогу грудью проложим се-бе-е…»

Ночь прошла в тревоге. На другой день Ваня пошел собирать на улицах окурки. Когда их набралась целая пригоршня, выпотрошил, набил щепочкой несколько гильз и продал прохожим. На вырученные деньги он купил стакан молока для Илюши. И так каждый день Ваня собирал затоптанные окурки, набивал папиросы и продавал. Он уже мог покупать для больного брата ряженку, а потом и житный бублик. А однажды вовсе удивил братишку — явился с новеньким красным бантом на груди.

— Кто тебе дал? — спросил Илюша.

Ваня, веселый и гордый, ответил не сразу. Пусть братишка помучается в догадках.

— Это революционный знак.

— От кого?

— От германских рабочих.

— За что тебе дали?

— Деньги пожертвовал в пользу бастующих германских рабочих.