Завтрашний ветер - Файнберг Владимир Львович. Страница 8
— Узнаю, — сказал я нарочно скучным голосом, чтоб не воображала.
— Значит, всё-таки можно узнать? — Наташка обрадовалась. — А я боялась: снимут, а потом никто и не поверит, что это я она самая и есть.
Работницы вокруг засмеялись, и тут я понял, что это всё самые настоящие артистки, только переодетые.
— Ребята! — вдруг сказал Владилен Алексеевич в громкий аппарат, висящий у него на груди. — Я ведь просил вас играть без дураков. Серьёзно. Вас две команды. Начинайте матч. Всё равно снимать по-настоящему сегодня не будем. Это только репетиция. Зато каждый участник выигравшей команды получит по эскимо. Устраивает?
— Ура! — завопили нападающие, защитники и вратари, занимая свои места на футбольном поле.
— Начинайте! — сказал Владилен Алексеевич и тут же дал знак рукой косматому дядьке.
Тот направился было к артисткам, переодетым работницами совхоза, но тут тощий кинооператор, который, как в засаде, сидел скорчившись в винограднике со своим огромным киноаппаратом, встал во весь рост и крикнул:
— Парик! Поправьте парик на Николае Сергеевиче!
Косматый схватился за голову и неожиданно снял с себя всю шевелюру. На солнце сверкнула его лысая голова, и я сразу узнал в нём того лысого, который вчера ругался, что Владилен Алексеевич сам пошёл удить рыбу.
Тут к нему подскочили какая-то девушка в белом халате и моя знакомая тётка. Они быстро и ловко снова надели шапку волос на голую голову, поправили гребешками каждый вихор.
— Зеркало! — попросил артист.
Девушка в белом халате вынула из кармана обыкновенное круглое зеркальце и подала ему.
— Годится, — сказал артист и обернулся к Владилену Алексеевичу: — Начнём?
Но того на месте не было.
— Вон он, в винограднике, — сказал я.
Тётка и девушка недовольно оглянулись на меня.
— Мальчик, не путайся! — сказала тётка. — Отойди-ка отсюда подальше!
А девушка тут же схватила меня за плечо и отвела далеко в сторону.
— Хочешь смотреть, стой здесь — и ни звука!
Отсюда глядеть было хуже, но я всё равно видел, как Владилен Алексеевич в винограднике глядит через киноаппарат на работниц совхоза и мальчишек, играющих дальше за ними на футбольном поле.
— Готовы? — спросил он негромко у артистов.
Косматый кивнул.
— Мотор! — тихо сказал Владилен Алексеевич.
Засияли нестерпимым светом прожектора. Какой-то парень подскочил к зажужжавшему киноаппарату, щёлкнул перед ним чёрной доской с палочкой и отбежал в сторону.
Косматый подошёл к работницам совхоза и прижал руку к сердцу.
«Ой, бабоньки вы, бабоньки! — забормотал он горьким голосом. — Не о себе пекусь, об вас сострадаю… Не зря говорится в писании: лучше псу живому, чем мёртвому льву…»
«Что же, вы нас за собак считаете?» — спросила самая старая работница.
«Не спеши надсмехаться, сестра моя, — сказал косматый и упал вдруг на колени, — о себе помыслить молю, об жизни за гробом…»
«За гробом ничего нету, дядечка!» — сказала Наташка Познанская.
«Откуда знаешь, милая моя пташка? Человек в космос проник, а в чрево земное не удаётся… Землю адские силы трясут. Города содрогаются, стены рушатся. Геенна огненная велика и обширна. Грешникам муки адские уготованы».
«Какие же муки, дядечка?»
«Вечные, пташка, вечные, сёстры мои. И в печах жарких на сковородах великих гореть будете, и в кипятке крутом вариться…»
Тут одна старушка заплакала.
«А как кусать станут чудища, да по кусочку, по малому, и конца-краю мукам этим не будет, потому что умираем-то мы на веки вечные».
Тут и все они заплакали. И даже Наташка Познанская — вот дурёха! Она бы спросила: он сам откуда знает?
«Бедные мы, бедные, а как вниз головой в серу адову окунать начнут — ни дохнуть, ни выдохнуть! — Косматый вдруг ударился головой об землю и сам зарыдал, как маленький. — И некому пожалеть будет, ведь за гробом ни друга сердечного, ни отца-матери…»
Он прервался, потому что все они плакали. И стало слышно, как пацаны играют на футбольном поле.
Неожиданно косматый поднялся с колен и, утирая слёзы, сказал добрым голосом:
«Не плачьте, бабы, не плачьте! Я мыслю: всё это брехня насчёт ада».
Все замерли, а потом засмеялись.
— Стоп! — сказал Владилен Алексеевич, — Эпизод снят. Попробуем ещё один дубль! Только пусть Николай Сергеевич не колотится так старательно о землю.
Я как будто проснулся. И посмотрел на футбольное поле. Игра шла вовсю. Ребята и не поняли, что режиссёр их обманул — кино снимали по-настоящему…
Оказывается, «дубль» — это когда снимают то же самое ещё один раз.
Снова жужжал киноаппарат, снова косматый пугал работниц адскими муками. И самое удивительное — они снова плакали по-настоящему. И он тоже плакал.
Стало жарко.
«Не плачьте, бабы, не плачьте! Я мыслю: всё это брехня насчёт ада», — сказал косматый.
И снова Владилен Алексеевич сказал:
— Стоп! Плохо. Николай Сергеевич, это гораздо хуже первого дубля. Что с вами?
Киноаппарат перестал стрекотать.
Николай Сергеевич сморщился, потёр рукой живот и поискал глазами, на что бы ему сесть.
— Неужели заметно? — спросил он, опускаясь на землю рядом с работницами. — У меня со вчерашнего вечера, знаете ли, пузо чего-то тянет.
— Где? — подскочила тётка с папироской.
Я тоже подошёл поближе.
— Да вот. — Николай Сергеевич со злостью потёр с правой стороны живота.
Тётка и режиссёр переглянулись.
— Прежде всего стул, — приказал Владилен Алексеевич, — и зонт!
Через минуту артист сидел на стуле в тени под большим зонтом.
— Аппендицит, — сказал Владилен Алексеевич.
— Этого ещё не хватало! — вырвалось у тётки.
— О чём вы говорите, Полина! Надо немедленно отправить Николая Сергеевича в гостиницу, вызвать «неотложку». Посадите его в мою машину!
— Вот чёрт! — сказал артист, кривясь от боли. — Вот чёрт меня побери!
Его тотчас усадили в синюю «Волгу» с надписью: «Киносъёмочная».
— Парик, парик снимите! — крикнула девушка в белом.
Побежали снимать парик. Шофёр высунулся из кабины и спросил:
— Владилен Алексеевич, вы поедете?
— Пусть поедет Полина Васильевна, — ответил он. — А мы тут ещё поснимаем.
— Так нам без Николая Сергеевича снимать нечего, — удивилась тётка.
— Ну хотя бы несколько крупных планов, — сказал режиссёр. — А вы скорее езжайте.
Тётка тоже залезла в «Волгу», и машина рванула прямо к гостинице.
Режиссёр задумчиво поерошил седой ёжик на голове и повернулся к кинооператору:
— Давайте-ка, Женя, в самом деле поснимаем крупные планы.
Тут мне стало совсем неинтересно. Они долго снимали лица разных артисток — работниц совхоза.
Я уже давно устал стоять. И есть хотелось не меньше, чем вчера. Я бы давно ушёл, честное слово, да вокруг толпились пацаны-футболисты, и мне было жалко: вдруг я уйду, а тут начнётся что-нибудь интересное. Они увидят, а я нет.
Солнце стояло уже совсем высоко, когда Владилен Алексеевич наконец прекратил съёмки и велел всем садиться в автобус — ехать домой.
— А мороженое?! — закричала половина футболистов. — Мы выиграли!
Владилен Алексеевич потёр переносицу:
— Ах, мороженое?! Верно! Лезьте, братцы, в автобус. У гостиницы все получат. Проигравшая команда тоже.
Пацаны вперемежку с артистками стали набиваться в автобус, киношники грузили свои приборы.
Я тоже побежал до дому.
По дороге меня сначала обогнал автобус, потом «газик». Вдруг «газик» остановился. Когда я с ним поравнялся, дверца открылась.
— Залезай, Саша-Валера, подкинем, — сказал голос Владилена Алексеевича.
Я забрался в машину, и через минут пять мы были уже на месте. Я хотел вылезти, но Владилен Алексеевич сказал:
— Постой-ка, узнаем, что с Николаем Сергеевичем, и поедем к вам.
Мы подождали, пока шофёр сходит в гостиницу, и всё это время режиссёр сидел молча, положив ладони на изогнутую ручку палки, и я впервые вспомнил страшную тайну, что дни его сочтены.