Будь моим сыном - Печерский Николай Павлович. Страница 23

— Булавкой не удержишь, — сказал он. — Вон какое пу­зо наел!

Сашка пропустил «пузо» мимо ушей. Мысли его витали в каких-то иных, недоступных простым людям сферах. Он прочел еще раз телеграмму, бережно свернул ее и спрятал в карман.

— Ты иди, — сказал он Ваняте. — Мне к съемке готовить­ся надо... — Посмотрел куда-то мимо Ваняты и добавил: — Завтра я на ферму опоздаю. Скажешь там...

Утром Сашка, как и обещал, пришел на ферму позже всех. Бригада уже закончила работу в коровнике, белила наружные стены. Сашку увидели издалека. Правнук деда Егора был разодет, как именинник. Новая вельветовая курт­ка с кружевным платочком в кармане, расклешенные брюки и длинные, видимо с чужой ноги, штиблеты.

Ребята смотрели на Сашку и хохотали. Не удержалась даже Марфенька. Она забыла про матриархат и про то, что была бригадиром. Марфенька далее взвизгнула от восторга и закричала:

— Ой, держите меня, а то я сейчас упаду!

Не смеялся только учитель истории Иван Григорьевич. Он дал Сашке малярную кисть и сказал:

— Бери и работай. Пока не закончишь, не отпустим. Так и знай!

Иван Григорьевич тоже взял кисть, макнул в ведерко с известкой и, не обращая больше внимания на разодетого в пух и прах Сашку, начал белить. Припекало солнце. Ветер доносил издалека пресные запахи спелых нив. За холмом, там, где стоял памятник артиллеристу Саше, стрекотали комбайны, гремели гусеницами тракторы. В колхозе нача­лась жатва.

Марфенька работала рядом с Ванятой. Лицо и руки ее загорели, а густые брови слиняли на солнце, стали, как два желтых колоска. Ванята водил кистью по стене, украдкой поглядывал на Марфеньку. Он и сам не понимал, почему так легко и чисто у него на душе, замирало и снова посту­кивало быстрым молоточком сердце. Может, ему нравилось высокое синее небо, текущий с полей рокот комбайнов, а мо­жет, что-то совсем другое... Видимо, этого не объяснишь. А может, и не надо объяснять. Лучше постоять, послушать шорохи степей и помолчать. На свете много тайн. Пускай будет еще одна...

Фотограф Бадаяк, который прислал вчера в колхоз теле­грамму, приехал двенадцатичасовым. Высокий, с черным пятнышком усов, он вынул из кармана красную книжечку. Начал что-то быстро и энергично разъяснять учителю.

Марфенька и Ванята наблюдали за учителем и гостем с фотоаппаратами на шее. Они были неподалеку и кое-что слышали.

Иван Григорьевич и Бадаяк не нашли общего языка, что-то безуспешно пытались доказать друг другу. Спор за­тихал на минуту и разгорался с новой силой. Трудно было решить, кто возьмет верх — спокойный, рассудительный учитель истории или горячий, напористый Бадаяк.

Не повышая голоса, учитель вдалбливал Бадаяку о какой-то роли личности в истории. Бадаяк слушал рассеянно, с нетерпением ученика, который ждет не дождется звонка на перемену. Видимо, он был не искушен в истории и смот­рел на жизнь, как узкий практик.

— Почему нельзя? — воскликнул Бадаяк. — Я буду жа­ловаться! У меня распоряжение. Вот оно! Почему вы нару­шаете экспликацию?

Картина для Ваняты и Марфеньки постепенно проясня­лась. Учитель не хотел, чтобы Бадаяк снимал правнука деда Егора и вывешивал его фотографию в музее. Спор закончил­ся вничью. Замучившись с упрямым Бадаяком, учитель сказал:

— Можете не просить. Я сказал — нет, значит, нет. Если хотите, можете сфотографировать всю бригаду. Я не возражаю. Ребята хорошо работают.

Бадаяк покипятился еще немного и, поняв, что учителя не переубедишь, согласился.

— Вы меня без ножа режете! — сказал он. — Давайте скорее своих ребят! У меня и так в голове шурум-бурум! Я на поезд опоздаю!

Бригаду упрашивать не пришлось. Ребята взяли маляр­ные кисти на изготовку, застыли в живописных, отвечающих моменту позах. Бадаяк прицелился аппаратом, начал щел­кать кнопкой, быстро перематывать кадры. Сначала он снял бригаду на узкую пленку, потом — на широкую, потом сделал, уже другим аппаратом, цветной кадр. Бадаяк вошел во вкус, и ему даже нравились чумазые лица ребят, поднятые, как винтовки, малярные кисти и заляпанные известкой свер­ху донизу рубашки и комбинезоны.

— Замечательные снимки! — сказал он. — Спасибо, то­варищ учитель!

Бадаяк закончил съемку, сказал всем «до свидания», де­ликатно пожал руку Ивану Григорьевичу. Ему было приятно познакомиться с учителем истории и чуть-чуть расширить свой кругозор. На Сашку Бадаяк даже не взглянул. Он уже и сам кое-что понял. И конечно, Бадаяку было немного обидно: хотел снять приличного правнука — и такая осечка!

После съемки ребята добелили коровник и отправились по домам. Пыхов Ким увязался за Ванятой. Он украдкой дергал приятеля за рукав, давал понять, что у него есть важ­ная новость и они должны остаться наедине. У Кима всегда были про запас какие-нибудь истории. Иногда важные, а иногда — просто так. Ким смотрел на жизнь с особым при­страстием и поэтому иногда сгущал краски и делал поспеш­ные выводы.

Ванята знал эту слабость Кима. Он не стал обижать при­ятеля, замедлил шаг, подождал, пока прошли мимо все ре­бята, спросил Кима:

— Что у тебя еще? Выкладывай...

Пыхов Ким виновато улыбался. Подыскивая какие-то важные, серьезные слова, надул обветренные щеки.

— Видал, как Бадаяк Сашку надул? — спросил он, — Правда, здорово!

— Иди ты! Ты всегда выдумываешь...

— Нет, я точно! Он Сашку совсем не снимал. Он его в сторону поставил. Сашка не попал в объектив. Заметил?

— Ну тебя... нашел о чем говорить!

Пыхов Ким обиделся. Разговор о Бадаяке — это все­го лишь вступление, увертюра. Неужели Ванята не пони­мает?

— Я тебе про Сашку не то хотел рассказать, — с болью и укором произнес он. — Я по дружбе хотел, а ты...

— Говори тогда. Чего тянешь резину?

— Я не тяну. Он про твою маманю и парторга знаешь что набрехал? — Пыхов Ким запнулся, стараясь не глядеть на Ваняту, добавил: — Он... вот он чего... он говорит, парторг Трунова с фермы из-за твоей матери наладил. Он еще не так брешет. Он говорит, Платон Сергеевич за ней ухажерничает... Понял?

Слова эти, будто кипятком, обожгли Ваняту. Он круто повернулся к Пыхову Киму.

— Чего мелешь?

— Разве это я? Я всегда за тебя! Я тебе сам говорю — давай Сашке морду набьем!

— Чего глупости говоришь! — не слушая Кима, прохри­пел Ванята.

— Я ж объяснил! Я что, виноват?

Ванята дрожал от злости.

— Ты, значит, так? Да?

Он схватил приятеля за грудки, встряхнул его быстро и порывисто.

— Я тебя за такие слова!

Пыхов Ким попятился, вырвался из рук Ваняты.

— Тю на тебя, сумасшедший! Чего ты!

Он отбежал в сторонку, с опаской смотрел на дикого приятеля. Поняв, что теперь он в безопасности, засунул ру­ки в карманы и зашагал прочь.

Ванята растерянно стоял на дороге, смотрел вслед Киму. Скоро приятель скрылся вдали.

Ванята не пошел на речку. Подумал минутку и отпра­вился напрямик по полю к мелькавшим за бугром из­бам.

По дороге вспоминал все, что рассказал Пыхов. Зря на­пустился он на приятеля. Надо было в самом деле избить «феномена», выдрать ему глаза. Пускай знает, не распускает язык!

Конечно, Ким не виноват! Это все Сашкин отец. Тут и сомневаться нечего! Трунов злился, что ему дали пинка, а мать назначили заведовать фермой. Сам запустил все на ферме, а теперь выкручивается и сваливает на других...

Платон Сергеевич приходил несколько раз к ним. Это точно. Он долбил с матерью книжку о кормовых рационах, подолгу рассказывал ей о колхозе, о каких-то знакомых и незнакомых Ваняте людях. Матери нравились эти разгово­ры. Когда парторг уходил — Ванята сразу заметил это, — мать становилась грустной и рассеянной, как бывает всегда с людьми, которые долго и терпеливо жили наедине со свои­ми мыслями.