Алые перья стрел (сборник) - Крапивин Владислав Петрович. Страница 63

— А где он стрелять учился? — деловито поинтересовался Варька.

— В детстве еще начал, в стрелковом кружке. У него уже в пятом классе взрослый «Ворошиловский стрелок» был, значок такой…

Варька вздохнул. Он хотя и рос в партизанской семье, его знакомство со стрелковым оружием ограничилось пневматическим ружьем в заезжем тире-фургончике, который несколько дней в прошлом году работал в райцентре. Выстрел стоил гривенник. Варька выпросил у Паши рубль и высадил по разноцветным мишеням десять пуль, причем с весьма слабым результатом.

Варька поведал эту грустную историю Алексею и мимоходом обругал школьного военрука, у которого в кабинете за обитой железом дверью «кое-что водится, но шиш допросишься».

— Митя, между прочим, не сразу за винтовку взялся, — заметил Алексей. — Они с ребятами из луков тренировались.

Варька пренебрежительно хмыкнул:

— Игрушки…

Алексей слегка обиделся:

— Не соображаешь! Хороший лук посильнее охотничьего ружья бьет. А меткость знаешь как развивает! И твердость рук… У Мити с друзьями даже целое стрелковое звено было, называлось «Алые перья стрел»…

Варька потребовал подробностей. И Алексей рассказал Варьке о делах славного звена, которое поклялось готовить себя к борьбе со всякими врагами и красило оперение стрел алыми учительскими чернилами Алешкиного и Митиного отца.

— Между прочим, — сказал Алексей, — из можжевельника получаются совсем неплохие луки…

— А покажешь, как делать? — загорелся Варфоломей.

— Я сам из можжевельника не делал. Но принцип известен, можно попробовать.

— А из чего ты делал? У вас тоже стрелковое звено было?

Алексей собрался рассказать, что он с друзьями предпочитал самострелы с тугой резиной, что звено было, только с другим названием, и что у звена, да и у всего отряда, хватало дел в трудные военные годы… Но Дмитрий Петрович уже выбрался из-за стола и напомнил собеседникам: пора ехать домой.

На прощание Татьяна Григорьевна нагрузила Варфоломея солидной связкой книг:

— Я не знакома пока с твоей сестрой, но раз она тоже учительница, то остальное неважно. Эти книги ей пригодятся в начале педагогической деятельности.

Алексей мельком проглядел корешки: Крупская, Ушинский, Макаренко и даже Песталоцци. От такого подарка он бы и сам не отказался. Варфоломею вручен был перочинный нож о четырех лезвиях.

— Держи, партизанский питомец! Без нужды не вынимай, без славы не вкладывай, — сказал Антон Сергеевич.

— Не выну, не вложу, — абсолютно серьезно пообещал Варька. — Мне давно такой надо, чтобы с кривым кончиком. Я им вырежу Айвенго из ясеня.

— О! — восхитился Голуб. — Ясеневый бюст при жизни. Он, пожалуй, заслужил.

— А еще пригодится стрелы строгать, — деловито сообщил Варька.

Снова замелькали городские пригороды, а вскоре начались по обе стороны булыжного шоссе и нескончаемые леса. Неожиданно Дмитрий запел вполголоса:

У него был мягкий баритон, легко справлявшийся с широкой, торжественно-печальной мелодией. Песня текла за окна быстро бегущей машины, и сосны согласно кивали ей вслед: да, мы задумались, да, мы ждем…

— Митя, что за песня? — тихо спросил Алексей.

— Не слыхал? Это песня старых политкаторжан, — так же тихо ответил брат. — Есть вещие слова:

Варфоломей в уголке машины подозрительно потянул носом: он опять думал про Айвенго. Только чубатый шофер Женя не был склонен к минору. Он назидательно изрек:

— Мой гвардии генерал-майор, когда из гостей ехал, песни пел сплошь веселые. Была у него любимая — «Эх, Андрюша, нам ли быть в печали!». Андрей Ипполитовичем его звали.

— Да знаком, знаком я с твоим Андреем Ипполитовичем, — с досадой сказал Митя. — В прошлом году вместе на уток охотились… Действительно веселый человек. Не то что некоторые зануды…

— Знакомы? — почтительно прошептал Женя. И всю оставшуюся дорогу уважительно молчал.

Митя и Алексей ехали на заднем сиденье. Варька сидел рядом с Женей. Казалось, он задремал.

— Ну как, рассеялся, надеюсь, парнишка? — спросил Дмитрий Петрович.

Алексей задумчиво проговорил:

— Знаешь, он, кажется, на меня похож.

— Чем это?

— Тем самым талантом «встревать», как ты выражаешься. Они с Айвенго одного типа искали в поселке, а его вчера в городе видели. Если это, конечно, одно и то же лицо. Сейчас Варька до макушки переполнен своими соображениями, а изложить некому: участковый «прихворнул».

— А с тобой не откровенничает?

Алексей вздохнул.

— У меня, кажется, рождаются некоторые собственные соображения.

— Горе ты мое! — вскинулся Дмитрий. — Все матери напишу.

…А Варька не дремал. Он уставил в стекло невидящие глаза и шептал слова песни:

Переехавшие в начале сорок шестого года в Польшу Шпилевские задержались здесь ненадолго. Народные власти без особого восторга встретили пана Августа, выдворенного из Советской страны за весьма неблаговидную деятельность. От уголовного наказания в Белоруссии его избавило лишь великодушие соответствующих органов: учли, что у Шпилевского семья с несовершеннолетним сыном.

Уличенный вскоре на Познанском черном рынке в крупной спекуляции золотом и алмазами, пан Август не стал дожидаться повестки к следователю. Собрал остатки валюты, наплевал на подписку о невыезде и через Балтику уплыл с семейством в Швецию, а оттуда попал в Лондон, под крылышко печально знаменитого эмигрантского правительства. Был удостоен личного приема у его главы Миколайчика, где достойно расписал свои кратковременные контакты с «лесными братьями». В его рассказе банда Бородатого оказалась вовсе не деморализованным сборищем уголовников, а чуть ли не регулярной частью любезной сердцу Миколайчика «Армии Крайовой» — оплота борьбы против большевизма и во имя возрождения панской Польши.

Безудержная фантазия пана Августа насчет его энергичного участия в вооруженном подполье «АК» создала ему некоторый авторитет. Он получил патент на содержание часовой мастерской, а семнадцатилетний сын Казимир был определен на казенный кошт в частный университет на славянский факультет. Потекла довольно сытая жизнь лондонских обывателей.

Сначала Казимиру нелегко было учиться и дышать университетским воздухом, потому что он почти не знал английский язык. Это вызывало ежедневные насмешки однокурсников, которые вконец испортили болезненно самолюбивый характер парня. В отместку своим недоброжелателям он стал напористо изучать бокс, всерьез занялся гимнастикой, сбросил до последней унции прежние жировые отложения, и уже через год редко кто осмеливался поддразнить его в разговоре. Однажды Казимира даже исключили за драчливость, но пан Август куда-то отнес уникальные настольные часы викторианской эпохи, и сыночка восстановили. И пополнилась бы через пару лет бесчисленная армия лондонских клерков в белых воротничках еще одним собратом, не свались пан Август под колеса двухэтажного столичного автобуса.

Казимир пошел по знакомому адресу в унылый особняк эмигрантского «правительства», чтобы попросить денег на похороны отца. Он получил пять фунтов стерлингов на оплату катафалка и ксендза и заодно сообщение о прекращении ему выплаты средств на университет. «Пусть славный польский гражданин пан Август в мире почиет, а субсидировать пана Казимира мы больше не в состоянии. Можем лишь содействовать в устройстве на работу».