Безмятежные годы (сборник) - Новицкая Вера Сергеевна. Страница 34

Дело в том, что наш французик monsieur Danry прямо-таки душка. Положим, прямого отношения к моей ссылке в Сибирь это не имеет, но, во-первых, это сущая-пресущая правда, а во-вторых, связь между одним и другим, отдаленная, этакая троюродная, что ли, но есть.

Так я опять свое: милый он страшно и умный!.. Вот бы Клепочке позаимствовать! Злиться – никогда не злится, ворчать – тоже моды нет, единицы – пока ни одной, а учатся у него решительно все, и учатся на совесть, потому обмануть его – и думать нечего, это сама воплощенная хитрость в вицмундире с золотыми пуговицами. Я думаю, ему на пользу пошли те уроки, которые он дает в корпусе и военном училище; там, верно, его всем штучкам обучили, все жульничества перепробовали. Удачно или нет – не знаю, но зато нам провести его и думать нельзя. Все-то у этого хитрюги предусмотрено. Я сама чуть-чуть не попалась.

Например, такая вещь. Задана статейка читать, переводить и рассказывать. Неужели же учить? Что я, своими словами передать не сумею? Книги я не открывала. Перед уроком (Данришенька уже в классе) спрашиваю: какой рассказ задан? Говорят: «L’Academie silencieuse» [90] . «Academi» так «academie», не все ли мне равно? Вызовет – прочту и расскажу. Но хорошо, что он не догадался этого сделать, а то «le petit soleil» [91] , как он называет меня, совсем бы померкло.

– Mademoiselle Ermolaeff, racontez s’il vous pla’t. [92]

Мне бы это вовсе не «pla’t» [93] , но благоразумная наша Лизавета добросовестно поддолбила дома, и если не особенно литературно, то все ж плетется как-нибудь. Кончила.

– А present ayez la bonte de lire et de traduire. [94]

Ну что? Не жулик? Попробуй-ка дома не выучить – так и сядешь в калошу.

А с переводами! Задано приготовить устно, потом пишут его в классе на листочках. Что, кажется, проще: напиши себе дома, в классе так что-нибудь царапай, а подай домашний листок. У нас в той гимназии некоторые художницы так зачастую практиковали. У него ни-ни, и не мечтай. Когда уже у каждой три-четыре строчки написаны, он, прогуливаясь между партами с карандашиком в руке, так это себе спокойненько, на каждом листике, посерединке, мимоходом нарисует свою монограмму: «А. Д.» и номер, 1 или 2, смотря по тому, которую половину перевода этот ряд делает, две же соседки у него никогда одного и того же не пишут. Кряхтят наши лентяечки, кряхтят, а все-таки учатся.

Как раз вчера мы один такой знаменитый перевод писали. Люба свой живо кончила, подала, вытащила книжку, которую принесла из дому – «Тайна тети Алины», – очень на вид аппетитная, да еще и с картинками. Сидит моя Люба, нос уткнула, читает; далеко уже доехала, и конец близко. Danry гуляет между партами и так разок вкось на нее глянул. Я ей шепчу:

– Danry смотрит!

Куда там! Она оглохла и ослепла, все мысли в книге. Перевернула страницу, а там стоит «он», и «она» ему уткнулась носом в сюртук, не то плачет, не то смеется. Люба все читает, a Danry остановился за ее спиной и тоже в книгу смотрит.

– Люба!

– Снежина! – шепчут со всех сторон.

Любы точно никогда не бывало. Наконец, я прибегаю к крайней мере, даю ей хороший толчок в бок.

– А?.. Что?.. – как спросонья поднимает она голову; оглядывается направо, налево и вдруг замечает почти рядом с собой фигуру француза.

– N’est-ce pas que c’est touchant, mademoiselle? [95] – говорит он, кивая подбородком в сторону книги.

Люба краснеет, как рак, и быстро захлопывает ее; Данри наклоняется к ней:

– Mais une autre fois vous ne lirez pas a mes lecons, n’est-ce pas? [96]

– Oh, non, monsieur, jamais, jamais! [97]

– Bon. Un point, c’est tout. [98]

Все дело обошлось тихо, мирно, даже Клепочка не успела дослышать, что здесь происходит, нашикала только на нас за то, что мы фыркали. Ну разве ж он не душка?

Люба отделалась благополучно, но со мной «тетя Алина» сыграла прескверную штуку.

Следующим уроком был Закон Божий. Люба свой роман уже на перемене прикончила, вот я попросила дать мне книжку картинки посмотреть. И под каждой-то из них подпись, занятно. Сижу, рассматриваю. Батюшка спрашивает кого-то что-то и на меня ноль внимания. Вдруг предо мной вырастает какая-то фигура. Клепка! Встаю, книгу сую Любе, та через проход – Шуре, меня в это время пытают:

– Вы читали?

– Нет!

Правда, ведь я только картинки смотрела!

– Нет, читали, дайте книгу.

– Нет у меня книги.

– Не лгите…

И пошла, и пошла…

Тем временем «тетя Алина» переходит из рук Шуры к Юле Бек в тот момент, когда Клепка устремляет глаза в их сторону; вслед за глазами устремляются и ее руки: Клепка направо – книга налево, Клепка налево – книга направо. Неизвестно, чем кончилась бы эта скачка, если бы вдруг пути сообщений не забастовали: книга попала к Грачевой и была ею предательски вручена Клепке.

Ну и влетело же мне! Подумайте только: читать «роман», да еще с «тайной», да еще на Законе Божьем!.. За это у них, у подобных Клепок, на Луне присуждают к каторжным работам. Вот и стала она меня отчитывать: и нечестно это, и ворую я время и доверие батюшки, и обманываю я своих родителей, а раз уже теперь я позволяю себе такие преступные поступки, то могу дойти до того, что стану по-настоящему воровать, обманывать общество, государство и так далее и тому подобное…

Хорошо, если только в Сибирь сошлют, а вдруг повесят?.. Бедная я, бедная! Что-то со мной теперь будет?

Ну, как не вспомянуть нашу милую Женюрочку, которая всегда так хорошо все понимала! Так нате вам, замуж вышла! Клепку, ту мы едва ли с рук сбудем, разве за любителя редкостей удастся пристроить.

Но пока, до Сибири, живется будущему арестантику вовсе не дурно и он пользуется в классе всеобщей симпатией.

Глава IV «Редька». – Директор. – Тема Пыльневой

Правда ли наша гимназия такая особенная, но, лишь только возьмешь перо в руки, всегда найдется что-нибудь интересное или уморительное записать. Впрочем, вернее, именно тогда-то и берусь я за тетрадку, потому так, зря, писать времени не хватило бы: все же приходится уделить частицу его всяким Карлам, Василиям, гидростатике, Морзе и тому подобному.

Кроме того, за мной теперь маленький грешок завелся: удалось как-то раз стихотвореньице нацарапать, и так это мне понравилось, что я нет-нет вытащу свою тетрадочку да что-нибудь и пристрочу. Не показываю никому, потому как засмеют, но самой мне это доставляет такое громадное удовольствие.

Почитать – тоже не повредит, потому что стоять пнем перед нашим милейшим Дмитрием Николаевичем, хлопать глазами, не дочитав того или другого по литературе, да выслушивать его холодные замечания – покорно благодарю.

Противная ледяная сосулька! Мне кажется, у него все внутри заморожено, такой он безучастный, равнодушный. Страшно хотелось бы разозлить его когда-нибудь, вывести из равновесия; я уже пробовала, но до сих пор результата никакого. А наши-то, почти все без исключения, мрут от любви к нему. Юля Бек, Штоф, Ермолаева и младшая Лахтина – те себя не помнят при виде его! По-прежнему, чуть он на порог – пожар, в красном зареве тридцать лиц, а он даже взглядом их не удостаивает.

Сегодня перед уроком русской литературы вдруг замедление; наш Дмитрий Николаевич обыкновенно сию же минуту после звонка являет свои ясные очи, а тут – пауза. В чем дело? «Неужели не пришел?» – радостно мечтаю я.

– Неужели не пришел? – несется со всех углов класса встревоженный, огорченный возглас.

В это время сквозь верхнюю стеклянную половину двери вырисовывается круглый арбузик Андрея Карловича, красное, взволнованное лицо Клепки, сдержанная, вечно возмутительно корректная фигура словесника и нечто старое, седое, высокое и незнакомое.

– Директор! – несется по партам. – Только бы не в наш класс!

– Краешком, краешком! Мимо, голубчики, мимо! – напутствует их соответственными жестами Шурка Тишалова, скрытая от начальствующих глаз на своей четвертой скамейке.

Группа еще минуту продолжает стоять на том же месте, затем, коротенький карасик – рука Андрея Карловича – указывает на нашу дверь, и все четверо делают шаг по направлению к ней. Общие ахи, охи взвинчивают и меня.