Старый букварь - Шаповалов Владислав Мефодиевич. Страница 8

— А ведь каким был, таким и остался…

— Кто это? — не поняли ребятишки. — Ослик?

— Да нет… — досадовала учительница.

Тетради были такими новыми и чистыми, что на них жалко было писать. Федя Плотников взял свою тетрадку в руки, понюхал обложку. Тетрадь пахла сосновым бором. Но здесь, в Беловодовском лесничестве, всё пахло лесом, пахли, видимо, уже и тетради. Полистал страницы — глазам открылось чистое поле. Полинеенное тонкими, чуть приметными, бороздками. Это чтобы рука вернее шла, не сбивалась. И ему так захотелось написать что-нибудь на белой бумаге, с нетерпением поднял он глаза на учительницу.

Надежда Фёдоровна доставала в это время чернильницы и ручки с перьями. Чернильниц она достала четыре штуки, для каждого класса в отдельности. Ещё положила на стол несколько резинок для стирания ошибок. И промокашку. Одну на всех. Больше не было.

Распределила всем тетради и ручки, стала давать задания. Класс у неё получился необычным, сразу четыре в одном. Вот ей и пришлось давать разные задания: одним по чтению, другим по грамматике, третьим по арифметике. На повторение, конечно. Учителя так всегда новый учебный год начинают. С повторения пройденного. А с меньшими, самыми маленькими — перваками — сама взялась. В этом году их подобралось трое: Федя Плотников, Серёжка Лапин и Танюша, что из города приехала. Хлопот с ними со всеми не оберёшься! Простое дело: точку поставить на чистом листе бумаги — и то как следует не могут. Не то что писать.

— Серёжа, не промокай пальцем.

— Не грызи ручку, Таня.

— Федя, сядь ровнее. Что ты щёку на тетрадь положил?

Старшие — те всё это уже усвоили, прыскают себе в кулак исподтишка, а то позабыли, что сами такими были. Не лучше и не хуже. Старшие — те грамотные уже, важничают перед первачками. А вот им, самым малым, всё приходится начинать сызнова. Правда, стараются они изо всех сил.

— А как же ослик, Надежда Фёдоровна? — спросил кто-то из ребят, когда ученики выполнили задание.

Учительница остановилась, подняла стёклышки пенсне. Внимательно посмотрела на Павлика. А он руки под стол — раз! Чернилами, наверное, замарал. Успел уже. Надежда Фёдоровна улыбнулась и тут же строго сделала Маленкину замечание.

— Ослик? — спросила другим голосом и присела на стул. Рядом с детьми.

Сняла пенсне — пружинки, видимо, давили ей переносицу и она снимала очки для передышки.

— Ослик начал читать.

— По-настоящему? — не поверили дети.

— А как же! Прочтёт страницу, перевернёт языком и носом, потом другую. И так всю книгу прочитал.

— Вслух?

— Да зачем вслух? Про себя, конечно. А как закончил, обернулся к своему хозяину и заревел по-ослиному.

Весело бьётся в печи жаркое пламя. Потрескивают сухие сучья, брызгаясь искрами из поддувала. Тёплый дух расходится по горнице. Да детворе не до этого. Слушает в напряжении — что дальше?

— Хозяином был у этого ослика ходжа по имени Насреддин. Ходжа — это вежливое обращение в старой Турции. Не ко всем, а к людям науки и просвещения, к тем, кто имеет отношение к воспитанию. Оно равно нашему «учитель», «наставник», или «духовный руководитель».

— Как дед Матвей?

— Как он, дети, — улыбнулась учительница.

— А что такое «духовный»? — спросил Федя Плотников.

— Ну, как вам это объяснить… — замялась учительница. — Наставник души. Как классный руководитель в школе. Так вот, есть целая книжка забавных анекдотов о похождениях ходжи Насреддина.

Тут же Надежда Фёдоровна объяснила и слово «анекдот», ученики не знали, что оно обозначает. Оказывается, это всего-навсего занимательный рассказ о смешном или необычайном происшествии. Всё просто, если знаешь. Это дед Матвей что-нибудь как завернёт, да ещё по-иностранному, — шалеют детишки от его учёности. А здесь всё ясно.

Рассказала это учительница, хотела снова перейти к уроку, но ребята не дали. Очень хотелось им знать, как же всё-таки Насреддин обучил своего осла грамоте.

— А просто: положил между страниц зёрна ячменя, осёл и искал еду. Конечно, натренировал его заранее страницы перелистывать языком и носом. Вот люди издали и думали, что осёл читает. А как ячменя на последней странице вдруг не оказалось, осёл посмотрел на хозяина в недоумении и заревел.

Весело трещит в печи жаркое пламя. От берёзовых дров чёрный дымок вьётся из трубы, затерянной среди дремучих лесов и болот, и никому в голову не придёт, что там, в избе деда Матвея, в самой большой комнате-светлице, дружно учатся по листам старого букваря дети.

За окном лютует стужа. Надрывно скрипят голые ветви деревьев, сухо шаркают по бревенчатым стенам колючие на морозе снежинки. Воет в трубе ветер. Иногда он подёргает наружную дверь. Дети насторожатся. И, успокоясь, продолжают своё дело. Тепло, укромно в старой, на зиму до окон обложенной мохом избе деда Матвея.

Часто дед Матвей дома не ночевал. Явится из лесу — управится: берёзовых дров наколет, печку истопит, принесёт из колодца воды. И как только начнёт смеркаться, опять в лес подаётся верхом на Короле. Через день-другой снова объявится. Приедет, обязательно что-нибудь привезёт: то мелу, то бумаги, а то и флакончик фиолетовых чернил. Казалось, он и уезжал только затем, чтобы школе что-нибудь раздобыть.

Войдёт во время урока, поставит в угол мешок с гостинцами — смотрите, мол, да не отвлекайтесь. А сам примется за свои дела. Занесёт вязанку дров, свалит у печи. Подбросит в розовую пасть несколько белых, из берёзы, поленцев.

Но ребятам не до уроков. Какие там занятия, если мешок с чем-то в углу стоит и всё время по горнице валенки топочут. А дед не спешит показывать, что принёс. Сядет у печи на маленькую скамеечку, руки вытянет к теплу, вроде греет их, вроде пламя слушает, смотрит вроде на огонь, а на самом деле весь его интерес в классе. Очень уж хотелось ему знать, как учатся его «студенты» и сколько преуспели в науках.

— Ма-ма, — старательно тянет Танюша Голубева, поддерживая пальцем строку, чтобы не ускользнула. И того не думает, что мамы у неё-то нет.

— Ра-ма, — ведёт следом за ней свой ноготок Федюшка Плотников.

Дед Матвей, глянув на девочку, вздыхает незаметно. Подбросит в печь дровишек, снова смотрит на ребят. Так, словно бы это он сам им науку даёт. Очень уж доволен тем, что дети учатся по его букварю, что его изба школой стала, что дело у него на старости такое объявилось. Куда бы им без него, а ему — без них? Жизнь была бы пустой и неполной. А так — забота, весь в радостном волнении: как они там да что? Не нужно ли чего? И как подумает о том, что его старая, заброшенная изба ожила, что ребячьи года не пропадают зазря, — сердце зайдётся в груди приятной болью, и на глаза добрая слеза навернётся.

Тронет согнутым пальцем щёку на всякий случай, отвернёт бороду. Печкой своей займётся. Для вида, конечно.

Отойдёт немного, за гостинцы принимается. Вытащит из угла свой мешок, вытряхнет на стол подарки — то-то радости для ребят! Смотрят они на гостинцы — насмотреться не могут. А больше всего бумагой дивятся.

Никогда дети не видели такой бумаги! Федя поднял листок на свет, а на ней какие-то непонятные знаки выявились.

То были водяные знаки свастик и орлов, идущих по листу друг за дружкой. Цепью за цепью идущих…

Федя глянул на деда Матвея в недоумении — тот возится себе у печи как ни в чём не бывало. Спокойный. Как будто и вовсе нет тех знаков, цепью, одна за другой идущих. Варит картошку в мундирах. И как только приятный дух качнёт расходиться по классу, принимается готовить трапезу, потому что настал перерыв. Звонка в дедовой школе не было, картошка его заменяла.