Во что бы то ни стало - Перфильева Анастасия Витальевна. Страница 49

— Сказку? — Лена видела два больших чистых и доверчивых глаза. — Ладно.

Отодвинув лежащие стопкой глаженые пеленки, она села на край клеенчатого дивана, девочка тотчас пристроилась рядом.

— Жили-были на свете два маленьких брата… — начала Лена. — Одного звали Клякса, а другого… Такса. Такса катался на санках, а Клякса был непослушный. И когда мама послала его один раз на фабрику-кухню, он вместо этого убежал с мальчишками в лес.

— Это Гришка? — живо спросила девочка.

— Нет, его звали Клякса. В лесу было темно и страшно. Уже пошел снег, и белые елки махали белыми ветками. Но храбрый Клякса…

Лена долго рассказывала сказку. Чего только в ней не было! Девочка слушала жадно, а если Лена замолкала, дергала ее за платье, и в глазах у нее, как звездочки, отражались освещенные напротив окна большого дома.

Бушевал на улице веселый ветер, гонял по небу первые легкие, как пух, снежинки. Лена следила за ними, а думалось ей о Дине, о Всеволоде, об уехавшей к Васе Найле и — об Алешке.

В Алешкиной жизни тем временем происходило немаловажное.

…Кончалась смена. Один за другим смолкали выключенные станки. Ремни шуршали тише, привычного щелканья не было слышно вовсе. По всему пролету, точно вздох славно поработавшего человека, угасал их шелест. Только что огромный цех двигался — и вот уже, как последний взмах крыльев, все остановилось.

Тогда звонче, сильнее стали голоса людей. Зашевелились, потянулись к проходу не спеша, переговариваясь. И отдельные реплики, слова зазвучали по-домашнему просто, точно это был вовсе не громадный, остекленный, с тяжелыми станками, цепями и кранами цех:

— Ребята, кто на занятия по техминимуму, сбор у конструкторской!

— В клубе сегодня лекция «Международное положение»!

— Братва, рублевку до получки одолжите, на стадион бегу…

Кто-то крикнул:

— Лопухов, ты где? Эй, Федосеев, Алексея найди, к начцеху его зовут.

Алешка был еще возле своего станка. Присев, старательно, до блеска протирал и чистил его. Кто даже недолго, но с увлечением работает, знает, как быстро привыкаешь и начинаешь любить свое рабочее место, «свой» станок. Чудно, как это можно любить станок? А вот Алешка даже голос его научился различать в разноголосом шуме, угадывал по звуку, когда и что не в порядке, ревниво и придирчиво принимал от сменщика… Алешка и весь свой цех тоже любил, с его мощным гулом, ударами, грохотом. С глазастыми, в ширину пролета, колеблющимися от стремительного движения ремней и шкивов лозунгами: «Даешь рабочего-изобретателя!», «Даешь техническое образование!», «Шире дорогу рабочей молодежи»!.. А может, не любил? Просто хорошо было чувствовать себя среди этого грохота и гула хозяином! Спокойным, уверенным и, главное, нужным. Потому что знал: без него станок неподвижен, холоден, мертв. А тронешь его — и вдруг застучит, нальется силой, оживет… И, если надо, опять послушно смолкнет, повинуясь его воле.

Алешка дотер паклей ключ, сверла, убрал кронциркуль, микрометр, хотел снять спецовку, но раздумал. Крикнул Ваське:

— Ты прямо в общежитие?

— Угу.

— Я приду тоже! Ты ступай, догоню… — и быстро пошел по опустевшему уже проходу к винтовой лесенке наверх, в конторку начцеха.

Конторка была маленькая, вроде скворечни. Зато из нее, как с капитанского мостика, отлично просматривался весь цех. И, хоть маленькая, была по высоте разделена антресольками: на них грудой лежали свернутые эскизы, кальки, синьки.

Начцеха стоял под антресолькой с мастером Алешкиного участка. Мастер у них был все тот же, немногословный, строгий. Начцеха — пожилой, разговорчивый и быстрый, как шарик. Стеклянная дверка хлопнула, заходила ходуном. Алешка спросил громко:

— Звали меня, товарищ начцеха?

Тот кивнул:

— Эге, садись… — и продолжал толковать что-то мастеру, вскидывая толстенькие руки.

Когда Алешка после больницы вышел на работу, не только товарищи, но и наладчики, инструктора и ребята соседних бригад расспрашивали его о случившемся, жалели, подбодряли. Один мастер встретил, как будто ничего не произошло. Зато когда кто-то из токарей предложил дать Лопухову наряд полегче, потому что он «битый», мастер оборвал резко:

— За одного битого двух, как ты, небитых дают! — и выписал наряд очень сложный, но требующий больше смекалки, чем физического напряжения.

Алешке тогда здорово пришлось пошевелить мозгами!

— Так, голуба… — Начцеха вдруг повернулся всем корпусом, вскинул руки к антресольке и ловко, как фокусник, вытащил из груды других бумажную трубку. — А ну, читай нам это.

Шуршащий голубой лист лег на стол перед Алешкой. По листу были напутаны белые линии, мелкие циферки засыпали его наподобие снежинок.

— Как… то есть? — хмурясь, спросил Алешка.

— Читай, читай! — Начцеха точно шутку шутил. — По-твоему, это что?

— Чертеж! — выпалил Алешка.

— А, чертеж. Сам вижу, не слепой. С чего чертеж?

— Не знаю.

— Та ж просто бабочка с твоей станины! — Начцеха был украинец. — Туточки шайбочка малюсенькая, туточки болт двухдюймовый. Туточки — патроны. Неужто не бачишь? Читай!

— Я чертежи читать еще не умею.

— А, «не умею»! «Еще»! На то ж мы с мастером тебя и звали! Дюже хорош токарь — собственного станка по чертежу не прочтет. Учиться пойдешь? — Начцеха вдруг навалился на Алешку и почти закричал сердито: — Вперед на рабфак, у тебя ж семь классов? После в вуз. Машиностроительный либо другой, по мозгам. Пойдешь?

Алешка подумал и сказал:

— Ясно, пойду.

— Завком тебе путевку на рабфак выделяет, — строго пояснил мастер. — Без отрыва. Плюс стипендия. Ясно?

— Факт, ясно! — сказал Алешка.

— Завтра вечером в клубе путевки выдавать будут. В торжественной обстановке. Ты аккурат в том доме, где рабфак, теперь живешь? Там и учиться станешь.

— А вы откуда узнали, где живу? — во весь рот улыбнулся Алешка.

— Слухом земля полнится, — сухо ответил мастер.

Алешка не догнал Ваську по дороге в общежитие.

И не успел, и захотелось побыть одному. Завод посылает его на рабфак! Справится ли? И почему именно его? Было хорошо, радостно, но жутко. А вдруг это Марья Антоновна с Андреем Николаевичем как-нибудь дали знать в завком, упросили послать именно его? Нет, куда им — заняты с утра до ночи… Все равно хорошо, и они порадуются.

Алешка топал вдоль заводского забора, разбрызгивая талый снег. Зима никак не становилась, все время то холодало, то теплело. Фонари вдоль улицы горели, как бусины. Трамвай отчаянно визжал на повороте. Дунул мокрый ветер, брызнул дождем. Руки у Алешки стыли, он замахал ими, как мельница, и вдруг запел громко: «Шли лихие эскадроны…»

— Лопухов, да это ты? Или не ты?.. Ай, батюшки, никак, выпивши?

Уборщица из их общежития, на которую Алешка чуть не налетел, шарахнулась от него в сторону и тотчас вцепилась в плечо.

— Что вы, тетя Маруся, я просто…

— Здрасте-пожалте, племянничек! Ну-ка, дыхни. Дыхни, говорят! Нет, вроде тверезый. А то б распатронила, даром что из общежития на квартиру утек.

— Я, тетя Маруся, вернусь.

— А уж Федосеев твой кралю себе отхватил, чисто веточка вишневая! Быть ей у нас активисткой, помяни мое слово! Нынче баб подбила в кооперации кроликов покупать, хозяевать теперь учит. Зашел бы хоть, поглядел…

— А я к ним и иду! — гаркнул Алешка, одним махом перепрыгивая лужу и сворачивая в переулок к бывшему своему общежитию.

Он знал: ребята мехцеха отхлопотали у коменданта разрешение, пока завод выделит Ваське с Найле, как молодоженам, самостоятельную комнату, перегородить их общую. И как раз сегодня собирались городить. Надо было помочь, ну и, конечно, поделиться своей радостью.

Как обычно по вечерам, общежитие походило на громадный гудящий улей. Хлопали бесконечные двери, гоняли по коридору приведенные из детского сада ребятишки, журчала и плескалась в умывальной вода. На кухне особенно часто и бойко перестукивали ножи.