Бедовый мальчишка - Баныкин Виктор Иванович. Страница 32

В замешательстве Костик провел ладонью по стриженому затылку. Что же теперь делать? Неужели навсегда распрощаться с мячом? С новым желтым мячом?..

Вдруг взгляд Костика задержался на железном продолговатом ящике. Этот бак стоял у забора под водосточной трубой. Откуда бабушка взяла такую махину? Не ящик, а настоящая ванна. Не будь на даче душевой, в этой «ванне» можно бы всласть поплескаться.

Взобравшись на угол бака, до половины наполненного водой, Костик ухватился руками за край забора, подтянулся. (Не зря занимался в школьном спорткружке!) Еще поднатужился. Ara, вот и брусок, на который можно поставить ноги.

Передохнув, Костик глянул прямо перед собой. Вот это сад! У бабушки раза в три меньше. А яблонь, а слив, а вишенника!.. Ну и ну! А сама дача похожа на особняк бывшего директора совхоза. Теперь этот особняк в совхозе детским яслям передали. Разница в одном: у совхозных яслей нет веранды, а тут во всю длину фасада протянулась стеклянная воздушная веранда. А вон и мячик…

Костик перемахнул через забор, спрыгнул на чужой участок, И только спрятал мяч за пазуху и только схватился руками за просмоленный столб, поддерживающий забор, как кто-то сильно дернул его за босую ногу,

— Попа-ался, воришка!

Руки разжались и Костик упал, поцарапав до крови щиколотку. Но он тотчас вскочил, багровея от гнева, обернулся и на всякий случай как можно крепче сжал кулаки.

Перед ним стояла тонкая голенастая девчонка в оранжевом сарафанчике. Ростом она, пожалуй, была с Тимку. Стояла, буравя Костика злыми-презлыми глазами. Со лба на правый глаз упала рыжая прядь волос, но девчонка даже не отбросила ее в сторону рукой.

— Давай сюда яблоки!.. Сама видела, как за пазуху прятал! — зашипела девчонка. Она шагнула прямо на Костика. — Давай! А то звездану по затылку, будешь тогда знать!

Костик легко отскочил в сторону.

— Нужны мне твои яблоки, жадюга! — У него пересохло во рту, и он сплюнул. — Я за мячом… А яблоки у нас свои… получше ваших будут. Может, даже с твою голову будут!.. Что, выкусила?

— Ах ты! — девчонка собиралась выкрикнуть что-то еще, но глянула поверх круглой Костиной головы и поперхнулась. Поперхнулась самым настоящим образом. Она смотрела и смотрела, не мигая куда-то назад, вся как-то незаметно хорошея.

Недоумевая, Костик отступил на два шага вправо, все еще боясь, как бы эта рыжуха его не поймала, и глянул на забор.

На заборе сидел вернувшийся с рынка Тимка. Его пристальные, не по-ребячьи серьезные, очень серьезные глаза (так говорит мама) весело и задорно улыбались. Еще никогда, еще ни разу в жизни Костик не замечал, чтобы старший брат Тимофей так засматривался на каких-то девчонок! Совсем недавно, даже этой весной, он всех девчонок подряд лупцевал, дергал за косички, подставлял ножку. Но вот сейчас…

И сам не зная почему, Костик возмутился до глубины души. Ему почему-то до слез стало жалко себя… Кажется, даже эта рыжая, кажется, даже она и то не так обидела Костика, когда назвала «воришкой», как обидел его сейчас улыбавшийся Тимка. Восседал себе на высоком заборе и улыбался до ушей. Будто ему было наплевать, что Костика незаслуженно оскорбили, будто на всем белом свете для него никого другого не существовало, кроме этой девчонки.

И, уж ничего не видя сквозь мутную горячую пелену, застилавшую глаза, не видя ни рыжей препротивной девчонки, ни такого же препротивного Тимки, но все еще крепясь, чтобы не разрыдаться, он с отчаяньем крикнул, бросаясь к забору:

— Руку!.. Тимка, дай мне руку!

Он не помнил как схватился за большую твердую Тимкину руку, как с трудом вскарабкался на край забора, как перелез через него и упал на мягкую комковатую землю. Упал и, уткнувшись лицом в грязные саднившие ладони, дал полную волю слезам.

Папкин портрет

На диво отходчивое, на диво незлопамятное было у Костика сердце! Лежал пластом на земле, обливаясь горючими слезами, и думал: никогда в жизни не помирится он с Тимкой, никогда его не простит. Но вот сильный Тимка подхватил Костика на руки, крепко-накрепко прижал его к груди. Вот он сказал:

— Экий же ты дуралей! А я-то… я-то на рынке с ног сбился! Топленое молоко с пенкой все искал. И для кого, скажите на милость, старался?

И у Костика засверкали глаза, пока еще влажные, но зато такие лучистые. А через миг и губы, рдеющие маковым цветом, всегда чуток приоткрытые, через миг и они расплылись в улыбке, веселой и доверчивой.

— Слушай, Тимк, — говорил еще минуту спустя Костик, макая горбушку булки в блюдце с топленым молоком, густым, розовато-кремовым — так самую малость розоватым, — слушай, Тимк, она… эта рыжуха… — ну, не потеха ли! — думала, будто я воровал у нее в саду яблоки. Правда, потеха?

Костик придвинул к себе крынку, все еще дышащую прохладой погреба, и заглянул в нее; не плавает ли там хотя бы махонький лоскуток поджаристой пенки? Заглянул, отлично зная, что всю пенку он уже съел сам — брат великодушно отказался от своей доли. Вздохнул, поставил крынку на прежнее место. Если б его воля, он разливал бы молоко по широким противням и ставил их в жаркую печку… Вот уж тогда бы этих пенок было! Ешь — не хочу!

— Только ты, пожалуйста, с ней и не думай больше заговаривать! — Костик поднял на брата глаза с большими чистыми, удивительно чистыми белками, теперь уж совсем высохшими от слез. — Взаправду не будешь?

— Потеха! — Тимка произнес словцо, частенько слетавшее с языка Костика. Он глянул на меньшого брата с веселой смешиночкой в уголках мягко синеющих сощуренных глаз.

Лицо Тимки — длинное, смугловато-нежное — сейчас маслено сияло в густущем белесо-дымном луче солнца, струившемся из оконного проема.

— Откуда ж ты, чудной, взял, что я с ней разговаривал? Я и слова не успел сказать, как ты заревел коровой.

Тимка тряхнул курчавой головой. И тугие дегтярно-черные колечки кудрей отлетели назад.

— Право слово — коровой! — еще раз повторил он.

— Коровой? Я? И не думал!.. Это я потом… дома… Когда свалился с забора… — Костик потупил взгляд и снова принялся за булку.

Что там ни говорите, а не у каждого мальчишки бывает такой старший брат! Высокий, ловкий, красивый… Мама раз так и сказала: «Ты, Тимофей, счастливый — весь в отца вышел. Весь в него: и кудрявый, и ясноглазый, и ростом…» — «Длиннущий с антенну, да, мам? — подсказал Костик. — Все мальчишки в школе Тимку ходячей антенной зовут!»

А мама лишь грустно так улыбнулась и тише добавила: «И уж ты, Костик, на свет появился, а на папку нашего все по-прежнему девушки засматривались… Вот он какой у нас был». — «А я, — стал приставать к матери Костик, — а я в кого? Я не в папку? Что же я, по-твоему, урод, да?» Мама погладила Костика по светлой, точно полевой одуванчик, голове, заглянула ему в ласковые растерянные глаза с моргающими пушистыми ресницами и опять грустно улыбнулась: «А ты, беленький, весь-то в меня». — «В тебя? — обрадовался Костик. — Значит, я тоже красивый? Ведь ты у нас самая раскрасивая во всем совхозе!»

Смутно помнил Костик своего папку. Шел ему пятый, когда обрушилось на семью страшное горе: отец их, сталевар Лука Прохоров, погиб на заводе во время аварии в литейном цехе.

Вот тогда-то мама и бросила обжитую, со всеми удобствами заводскую квартиру, вот тогда-то она и уехала с ними, малыми несмышленышами, на целину. Не могла она больше жить в городе, с которым так было сроднилась. Здесь все-то, все напоминало ей об отце: и многоколонный клуб, где они впервые встретились, и скверик перед ним, где засиживались вдвоем допоздна на скамеечке, и завод, куда они каждый день ходили столько лет вместе, рука об руку…

Обо всем этом Костик, возможно, и не скоро бы еще узнал. Мама не любит вспоминать о прошлом. Да и считает она его, Костика, по-прежнему все еще несмышленышем. Но минувшей зимой он готовился вступить в пионерский отряд (ученику третьего класса уже пора стать пионером!). На вопрос младшего брата: «Тимка, а наш папа — он ударником был на заводе?» — Тимофей и рассказал обо всем подробно: и об отце, и о большом-большом заводе, на котором работали их родители, и об уральском городе, где они оба родились.