Как я была маленькая (издание 1954 года) - Инбер Вера Михайловна. Страница 4

— Вы и это помните? — обрадовалась Генриетта Мохнаткина.

— Я помню всех, кто учился у меня, — ответила мама.

Да, много было бывших маминых учениц. Поэтому я не удивилась, когда в Городском саду, где мы гуляли, с тётей Нашей, к нам на скамейку подсела старушка с зонтиком и спросила:

— А как поживает твоя мама?

— Значит, вы тоже мамина ученица? — догадалась я.

— Ну, что ты! — улыбнулась старушка. — Я её бывшая учительница. Твоя мама отлично училась. Передай ей привет от меня и скажи, что я горжусь ею.

Я и сама гордилась своей мамой и очень любила её. Был только один человек, которого я любила ещё больше: это папа…

Каждый день мама приносит домой стопку школьных тетрадок и проверяет их вечером в столовой. Ошибки подчеркиваются красным или синим карандашом, а в конце страницы ставится отметка. Иногда бывает, что это двойка, с маленькой, злющей, как у змейки, головкой, и тогда я прошу:

— Не надо, мамочка! Мамочка, не надо!

— Что делать, это необходимо, — отвечает мама. — Нельзя писать слово «жёрнов» с буквой «эф» на конце: «жёрноф». Это ошибка.

В другой раз другая девочка написала слово «жираф» с буквой «вэ» на конце: «жирав».

Что ни говори, а писать диктовку или классные сочинения очень трудно!

Многих маминых учениц я знаю по фамилиям. Ольга Лебедева, например, учится на пятёрки. Пишет красиво, ошибок не делает. Молодец Лебедева!

А вот Синичкина Александра часто огорчает маму и меня. Она пишет неряшливо, знаки ставит так, что не разберёшь, точка это или запятая. Ошибается не только в знаках препинания, но и в словах. Вот и сейчас Синичкина спутала «удочку» с «уточкой», хотя ясно было сказано: «Мальчик ловит рыбу удочкой».

В конце страницы Синичкина посадила кляксу. Чтобы поправить дело, она окружила кляксу лепестками и пририсовала стебель. Получился красивый цветок, похожий на подсолнечник. Но мама сказала: «Вырос не на своём месте», — и поставила Александре двойку; больше никак нельзя было.

Ах, Шура, Шура!

Как раз над нашей столовой находится зал, где в перерывах между уроками мамины девочки играют и бегают, да так, что у нас внизу всё трясётся.

Однажды в полдень, когда для мамы всё было накрыто к завтраку, раздался ужасный грохот и треск.

Мы с тётей Нашей прибежали. И что же мы увидели?

Лампа, висевшая над обеденным столом, сорвалась с потолка вместе с крюком и куском штукатурки и разбилась вдребезги. Хорошо, что мамы в это время не было. Вместо её прибора лежала куча обломков. Скатерть была измята и продырявлена, и даже мамин стул опрокинут и отброшен в сторону. На стене покачнулся и чуть не упал большой портрет Константина Дмитриевича в дубовой раме.

Константин Дмитриевич Ушинский был замечательный педагог, прекрасно знавший родной язык. Ушинского уже не было в живых, но по его книге «Родное слово» учились во всех школах. Учились по ней и мамины девочки. Училась по ней и я.

Мама так ценила и уважала Ушинского, что повесила его портрет у нас в столовой.

Когда я была совсем маленькая, я побаивалась этого портрета. Константин Дмитриевич, в длинном чёрном сюртуке и чёрном галстуке на белой, как снег, крахмальной сорочке, с тёмной бородой и пристальными глазами, казался мне очень строгим. Он как будто был недоволен мной: в то время я ещё плохо читала и некоторые слова произносила неправильно. К примеру, я никак не могла сладить со словом «замша» и всё говорила «зашма».

Но потом, когда я научилась свободно читать «Родное слово», Ушинский стал поглядывать на меня совсем иначе. А я начала любить и уважать его, как мама.

И теперь этот-то любимый нами портрет чуть не сорвался со стены.

Вот что может наделать лампа, если над ней прыгают и бегают девочки! Да и то сказать: лампы были тогда не то что нынешние — лёгонькие, электрические, под шёлковыми абажурами. Лампы были крупные, тяжёлые, с фарфоровым сосудом для керосина, вставленным в металлическую вазу. Всё это держалось на толстых цепочках, идущих вверх, к крепкому крюку, вкрученному в потолок.

Кроме большого, тоже фарфорового, абажура, у такой лампы были: горелка, фитиль, стекло и на тонкой цепочке шар, наполненный дробью. Он помогал по желанию передвигать лампу то выше, то ниже. Вот такая тяжёлая штука и свалилась с потолка в нашей столовой. Хуже всего было то, что керосин залил диван. Диванная обивка теперь никуда не годилась.

Мама была очень огорчена:

— Надо новую лампу покупать, а тут ещё этот диван! Всё сразу для нас дорого. У нас нет таких денег.

Но тётя Наша утешила её:

— Ничего. Мы отпорем диванную обивку, выстираем её и набьём наново.

Это была большая работа. И я тоже помогала: подавала обойные гвоздики. Жаль только, что мне не разрешили держать их в зубах, как это делают обойщики. Тётя Наша боялась, как бы я не проглотила один из гвоздиков.

Мы так хорошо обили диван, что он стал как новый.

— Красавец диван! — сказала про него наша Дарьюшка.

И до чего же хорошо было, сидя на красавце диване, слушать по вечерам папины рассказы!

Вечерами у нас в столовой тихо, уютно. Мама правит школьные тетрадки, отыскивает ошибки, тётя Наша вяжет или шьёт. Папа тоже правит, но не тетрадки, а гранки, тоже отыскивает ошибки. Я играю в куклы или рисую. Каждый занят своим делом.

Мой папа работает в книгоиздательстве. Гранки — это будущие книги. Они ещё не имеют страниц, ещё напечатаны на длинных полосах. Но тут-то и надо зорко смотреть, чтобы всё было напечатано правильно.

Если в гранках замечена ошибка, её обязательно исправят в типографии, где печатается книга. Потом уже поздно будет. Поэтому, говорит папа, при чтении гранок нужно большое внимание.

И всё же в книгах иногда попадаются ошибки: они называются «опечатками». Я сама как-то раз нашла такую опечатку. В строчке «Петушок, петушок, золотой гребешок» вместо «гребешок» было напечатано «гребшок». Значит, при чтении гранок внимание было не очень большое.

Вот так все мы и работаем по вечерам.

Иногда папа, покончив с гранками, читает какую-нибудь книгу. Я слежу за ним: книгу он держит бережно, никогда не перегибает её переплётом назад, как это делают некоторые. «Книге это вредно, — говорит папа, — она быстро изнашивается. Корешок у неё ломается».

Папа читает внимательно, порой что-то отмечает карандашиком у себя в тетради, иногда ставит значок, похожий на летящую птичку-галочку.

Бывает так, что папа говорит маме: «Лизонька, я отвлеку тебя на минуту. Как ты находишь это место?» Папа читает вслух, а мама слушает. А бывает и так: мама читает вслух, а папа слушает.

— Мамочка, что это вы читаете? — спрашиваю я. — Это не рассказ, я слышу, и не стихи, и не басни.

— Это научная книга, — отвечает мама. — Мы с папой учимся. Учиться никогда не поздно.

В окна стучится осенний дождь или колючий снег. Ветер завывает жалобным голосом: «Пусти-и-и-те к огонь-ку-у-у!» Но мы и не думаем впускать его, хотя огонёк у нас чудесный. И даже не огонёк, а большой, настоящий огонь в кафельной печке.

Прежде чем закрыть вьюшку, мы открываем печную дверцу и любуемся догорающими угольками.

Они насыпаны целой грудой.

Они пышут жаром и рассыпаются с лёгким хрустом. Кажется, что под их золотой корочкой рдеет вкусный огненный сахар. Но папе так не кажется.

— Нет, — говорит он, — скорее это похоже на коралловые ветки.