Генеральская дочка - Чарская Лидия Алексеевна. Страница 10

— Я не хочу, да и не имею права наказывать таких взрослых девиц, что было бы смешно и нелепо, по меньшей мере, но, отбирая у вас жетон, я хочу этим выразить вам свое неудовольствие. Эта исполненная символов вещица не может оставаться в руках такой легкомысленной особы, как вы. И ваши проступки…

В чем, собственно говоря, заключались Мурины проступки? Если не считать так неудачно «обесцвеченной» головы этой милой m-lle Эми, она виновата, пожалуй, только в том, что написала зонтиком экспромт, посвященный madame Sept, на песке пляжа, в часы купанья. И гуляющая там публика много смеялась, познакомившись с ее довольно-таки своеобразной музой. Или тем, что, приобретя несколько воздушных шаров у разносчика, она привязала к каждому из них по карикатуре, а самые шары на длинных нитках прикрепила к ветвям деревьев.

В карикатурах легко можно было узнать самое madame Sept в разных проявлениях ее жизни.

На одном рисунке она пудрится, на другом распекает кухарку, на третьем снимает папильотки, на четвертом катается верхом на кошке Ами.

Следующая карикатура m-lle Эми с патетическим видом и лысой головою, заломившая в отчаянии руки над испорченной прической. И, наконец, всех пансионерок Мура довольно удачно изобразила в виде животных.

Высокую мрачную Ию Коровину — в виде жирафа, Досю — грациозной кошечкой, Изу — красивой ланью, Анюту Велизарьеву — коровой, и все в таком же духе. Целые три часа болтались карикатуры под деревьями, в то время как воздушные шары на длинных нитях красовались над вершинами сосен. Это было довольно забавно, и Мура никак не могла решить, за что, собственно говоря, с нее сняли жетон, как только madame Sept вернулась из сада.

Карикатуры вышли настолько удачными, что сами пансионерки выпросили их на память у Муры. Одна Анюта только очень обиделась на Мурочку.

— Сами-то не больно хороши, — шипела ей вслед раскрасневшаяся «купчиха». — Я хоть и толстая, зато белая да гладкая, не то что другие прочие, разные какие… — И она сопровождала свои слова уничтожающим взглядом.

— Милая m-lle Annette, пожалуйста, не сердитесь, — миролюбиво-ласково обратилась к ней Мурочка. — Право же, я совсем не имела в виду обидеть вас. Видите, я и себя не пощадила.

И она протягивала Анюте Велизарьевой бумажку с изображением ее самой, в виде облезлой, уродливой, худой собачонки, с корявыми лапками и выдерганным хвостом.

— Подите вы… — сердито отмахивалась Анюта.

Вот он наступил, наконец, так страстно ожидаемый вечер!.. Уже давно гремела музыка в курзале, и тонкий, изящный дирижер успел уже охрипнуть, выкрикивая названия модных танцев и бесконечных фигур контрдансов… Давно кружились, прыгали и грациозно извивались все эти изящные, прелестные феи, пастушки, коломбины, бабочки, розы, фиалки, Жанны д'Арк, Психеи и Дианы в обществе неотразимых Пьеро, Арлекинов, римских воинов, демонов, гениев и русских бояр.

А пансион madame Sept все еще не появлялся среди танцующих. Дело в том, что madame Sept давала последние инструкции пансионеркам. Собрав в гостиной уже давно одетых к балу девиц, она появилась, наконец, торжественно-пышная в своем новом платье, в сопровождении Эми, соорудившей над своей вылинявшей прической что-то среднее между чепцом и бантом.

— Mesdemoiselles! — произнесла торжественнее, чем когда-либо, madame Sept. — Сегодня вам представляется случай с честью вынести испытание и поддержать честь нашего пансиона. Помните, что вы, как питомицы его, должны строго отличаться своими манерами, грацией и изяществом от того общества, с которым вам придется встретиться на балу сегодня. Будьте же как можно внимательнее к себе, mesdemoiselles, следите за собою и помните, что тысячи глаз будут устремлены на вас с целью подметить какое-нибудь упущение, какой-нибудь недостаток. Люди часто бывают злыми из зависти. Имейте это в виду. Ну, а теперь едем! II est temps! [21]

— Слава богу! Кончила! — непроизвольно вырвалось из груди Мурочки, обожавшей шум и веселье танцевальных вечеров, где можно было двигаться, прыгать, смеяться. — Можно ехать, наконец!

И зазвенев всеми бубенчиками своего пестрого гремучего костюма и мелькнув короткой, яркой, полосатой юбкой, она первая бросилась вперед. Но пока размещались на пяти чухонских пролетках-таратайках, прошло немало времени. Ради усовершенствования хорошего тона madame Sept строго следила за каждой садившейся в «экипаж» воспитанницей пансиона. У нее создалась целая наука не только, как принимать гостей, сидеть за столом, поддерживать беседу, вести себя на прогулке, но и как ездить в вагоне, плыть в лодке, играть в крокет и теннис и кататься в экипажах, хотя бы последний был простой финской трясучкой. И сейчас, не сообразуясь с местом и временем, она, верная себе, муштровала девиц:

— М-lle Sophie, как вы заносите ногу на приступку? Oh, Dieu! Разве может быть у барышни такой шаг? Он впору какому-нибудь лодочнику, а не девице хорошего тона. M-lle Annette, зачем вы так пыхтите, когда усаживаетесь в экипаж? M-lle Barbe! He надо так прыгать… Для благовоспитанной барышни это не годится. M-lle Catrine, боже мой, вы отдавили мне ногу. Какая непростительная неловкость!.. M-lle Кирилова? Ou-etes vous, done? [22]

— Я здесь! — отзывается с самой дальней таратайки веселый голосок Муры, и все ее бубенчики звенят, как звонкий ручеек весной.

— M-lle Кирилова! Вы едете со мной!

О, какое грустное разочарование для бедной Муры! Она только что устроилась в одной пролетке с милой Досей, приготовилась как следует поболтать, посмеяться во время дороги, и вот…

С вытянувшимся личиком направляется она к знакомой фигуре, маячившей на дороге при свете ближнего фонаря.

— Je suis ici! [23]— говорит она унылым тоном, и самые бубенчики теперь звучат как будто уже тише и печальней. Это «je suis ici» так и остается единственною фразою, произнесенною ею за всю дорогу до курзала.

Мура молчит, точно в рот воды набрала, предоставляя madame Sept говорить и читать ей нотации.

Наконец-то, приехали! Какая радость!

— «Семерки» идут! «Семерки» здесь, господа! — проносится громкий шепот по всему курзалу, когда пансион madame Sept, с его почтенной директрисой на авангарде и с кроткой Эми, уныло замыкающей шествие, попарно является в зале. Сами пансионерки отлично знают свое прозвище «семерок», данное им окрестными дачниками, и улыбаются каждый раз, услышав его. Зато madame Sept заметно злится.

— Какая невоспитанность! — шипит она, бросая вокруг себя молниеносные взгляды. И внезапно меняется в лице при виде Мурочки, успевшей умчаться на середину зала с высоким рыбаком-неаполитанцем. Как? Броситься, очертя голову, с первым попавшимся кавалером в танцы, когда она, madame Sept, кажется, весьма понятно запретила танцевать всем своим пансионеркам с незнакомыми людьми? Ведь, чего доброго, эти незнакомцы могут оказаться простыми рабочими, неинтеллигентными приказчиками, лакеями, наконец! И она уже не спускает глаз с улетающей от нее все дальше и дальше в вихре вальса парочки.

— Уж эта несносная «солдатка»! Ей весело. Глаза блестят. Смуглое лицо так «вульгарно» сияет. Сейчас видно плебейку. Ужас, а не барышня! — возмущается madame Sept, негодуя и сердясь.

А Муре действительно весело. Личико ее оживленно. Улыбка не сходит с губ. И звонко, заливчато смеются бубенчики на ее костюме.

— Милое Безумие, — говорит ей ее кавалер, неаполитанский рыбак, и смеющимися глазами смотрит на Муру, кружась с нею под звуки мелодичного вальса, — как вам должно быть скучно в вашем несносном пансионе? Да?

— А почему вы знаете, что он несносный? — смеется Мура.

— Да разве вместилище хорошего тона может быть иным? — отвечает рыбак.

— Ха-ха-ха! Вместилище хорошего тона, хорошо сказано! Вы правы, у нас царит зеленая скука и, если бы не моя милая Досичка…