Ефрейтор Полухин - Кузьмин Лев Иванович. Страница 3
Теснясь в кабине с бойцами-сотоварищами, слушая, как жарко дышит и нетерпеливо повизгивает над самым ухом сзади с откидного сиденья следовая собака Альма, глядя через прыгающее впереди плечо старшего группы сержанта Дерябина на летящую навстречу ярким фарам контрольную полосу, Полухин, как все, думал только об одном: «Вот скоро та точка, от которой пошёл тревожный сигнал… Вот сейчас точка… Кто там?»
Ловко, азартно выскочил вслед за всеми Полухин и тогда, когда до этой точки домчались. Дерябин подал команду собаке: «Сидеть!», а сам по-охотничьи, так и устремляясь всей лёгкой фигурой вниз, вперёд, крупно зашагал вдоль высвеченной автомобильными фарами полосы. Прошёл влево, прошёл вправо, показал на чёткую цепочку округлых, мягких следов-ямок на песке:
— Кот! Камышовый! Так через всю полосу и прошествовал, бродяга. Только что!
И все облегчённо зашевелились, а Дерябин сказал Полухину:
— Ты не часто с нами ездишь… Прогуляйся вон туда, там глянь. На дорогу. Там вчера такой старичище-секач протопал: ого! Кабаний старшина, не меньше.
— Поди, поди! Интересно ведь, — сказали все, и Полухин, любопытствуя, пошёл. Но дорога впереди была горбом, падал туда от фар не свет, а чёрная, полукружная тень. И вот здесь-то на Полухина вновь и накатило: шагнуть в тёмное пятно он не смог.
Дерябин и бойцы думали, что это он там звериный след выискивает, потому и мешкает, а он… А с ним, как прежде, как ночью у крыльца, творилось нехорошее.
Со взрослым, с отслужившим на границе уже целых три месяца Полухиным происходило теперь примерно то, что случалось со многими в детстве. Наслушается или начитается мальчишонка сказок про всякую жуть-нежить, и отлично знает, что всё это — байки, а вот понадобится выскочить в тёмные сени или в пустую соседнюю комнату, а ему уже и мерещится: там эта нежить его и стережёт, вот-вот сцапает, и победить этот кошмар нет никаких силёнок.
Сознаёт всё это сейчас только сам застывший перед тенью, перед дорожным горбом Полухин. А бойцы и сержант Дерябин думают: это он всё ещё удивляется следам. И когда он медленно идёт к машине, то спрашивают:
— Верно, секач здоровенный?
— Верно… — кивает Полухин, и ему стыдно за ложь, стыдно за свою не по возрасту, мальчишечью робость.
Выезжали во время того ночного дежурства на тревожный сигнал не один раз. И теперь Полухин только и думал: вдруг на контрольной полосе произойдёт что-нито серьёзное — так как же он тогда включится в работу настоящую? Любое при лунном призрачном свете тёмное пятно приводило Полухина теперь в столбняк, и превозмочь это состояние ему казалось окончательно невозможным. Хорошо, что причиной всех беспокойств в ту ночь были только звери да зверушки, а то бы Полухину — хоть признавайся, сдавайся Крутову.
Очередной ночи он ждал в полном смятении. Старался ни с кем не разговаривать, только вот с Ласточкой, переменяя ей повязку, Полухин поделился, ей пожаловался:
— Как быть-то мне теперь, Ласточка? Ну как?
Но Ласточка, разумеется, не ответила, а новое ночное дежурство наступило.
И вновь понеслась навстречу автомобильным фарам белая в ночи дорога, и снова Полухин ёжился: «Что будет сейчас?»
И вот сержант Дерябин вдруг распахнул на всём ходу дверцу, лязгнул по ней автоматным стволом и, цепко держась за скобу в кабине, перевесился над летящей рядом контрольной полосой.
Перевесился и, как нашептал ему кто, почти тут же увидел то самое, ради чего и мчится каждый раз тревожная группа во всю свою возможную и даже невозможную прыть.
— След! Людской! — выдохнул сержант.
Водитель тормознул: машина, дав юза, как вкопанная замерла чуть наискось дороги.
Бойцы повыпрыгивали мигом, тяжёлою торпедой вымахнула на дорогу Альма.
Полухин, хотя сердце у него заколотилось бешено, выскочил и вбежал в освещённый фарами круг тоже довольно резво. А Дерябин ухватил взлаявшую Альму за поводок и, сдерживая её, спешно отдавал бойцам торопливые команды. Крикнул, кому заходить с этой стороны, кому заходить с той стороны, — Полухину приказал:
— Прикрываешь меня! Пошли!
И Полухин пошёл крутым склоном бархана вверх за Дерябиным. А потом, увязая в песке, даже побежал, потому что и собака добавила ходу, и сержант добавил ходу.
Ну, а бежал Полухин — след им в след, хотя и знал: так бежать в боевой обстановке не положено. Он знал: надо бы держаться хоть немного, да стороной, а может, даже и шагов на несколько впереди.
А так выходило: не он, Полухин, прикрывает сержанта и Альму, а сержант Дерябин заслоняет его от любой встречной беды.
Он об этом знал, он об этом думал.
Он думал про это так лихорадочно, так напряжённо, что вдруг до предельной ясности представил, как вон из того серо-тёмного на песчаной осыпи куста неколебимо, тяжеловато выдвигается чёрный пистолетный ствол. На его обрезе — провальный глаз пулевого отверстия. Глаз, направляемый стволом, шарит то чуть влево, то вправо. То — на Дерябина, то — на Альму. И выбирает всё-таки Дерябина.
Полухину даже почудилось, как начинает там медленно-медленно сдвигаться спусковая скоба; и он, Полухин, уже наяву кидается ещё ближе к сержанту, в один мах Дерябина обгоняет, прикрывает собой.
— Лишку не заскакивай! Дай обзор! — пыхтит на трудном бегу сержант, и Полухин тоже бежит по тяжёлому песку, едва сдерживая шум дыхания. Но бежит он в ночи теперь, всё ясно видя, всё чётко слыша. Он чувствует в себе теперь такую стремительную и такую уверенную свободу, какой не испытывал, быть может, ещё никогда.