Притворяясь мертвым - Каста Стефан. Страница 12

Кажется, я понемногу начинаю видеть, приближается рассвет. Абсолютная темнота теряет свою непроглядность. Все равно что вглядываться в темно-серую картину. Я различаю отдельные очертания. Иногда мерещатся тени, бросающиеся к деревьям перед навесом. Главное действие происходит за ним. На холмике за нашим убежищем самцы-глухари токуют так, что земля дрожит.

Я смотрю на Туве, да, я уже почти различаю ее лицо. Контуры, волосы, спальный мешок до подмышек. Интересно, она видит мое лицо?

Туве кивает. Я тоже. Значит, она видит меня. За ее спиной возникает чей-то силуэт, это проснулась Пия-Мария. «Тихо! — пытаюсь сказать ей мимикой. — Ни звука!»

Страх пропал. Чего бояться? Глухари не опасны. Они питаются хвоей. По звукам я пытаюсь представить себе картину битвы. Прикидываю, сколько их. Думаю, десять. Около десяти.

Секунду спустя я слышу, что где-то совсем рядом два самца атакуют друг друга. Слышу, как они наносят удары. Затем наступает тишина. И снова шумное хлопанье крыльев. Крыша дрожит. Неужели какой-то глухарь приземлился прямо на крышу навеса? Скорее всего, да. Я сжимаю руку Туве. Что сейчас произойдет? Что нам делать, если птица провалится к нам? В еловых ветках рядом со мной что-то шевелится. Я застываю, решив, что другой глухарь забрался под навес. Чувствую, как он дышит в нескольких дециметрах от моей головы. Затем раздается голос Пии-Марии:

— Какого черта тут происходит?

После слов Пии-Марии, после ее неуместного вопрос воцаряется тишина. Я успеваю сосчитать до трех И тут буквально весь лес взмывает в воздух. Сосны, камни ветки черники — все с хлопаньем бросается прочь Лес шумит, как стройплощадка на Кунгсгатан. Стая птиц пролетает низко над навесом и, шумя крыльями, поднимается к свинцово-серому горизонту, мелькающему между стволов.

Пия-Мария громко вскрикивает в испуге.

Внезапно все заканчивается. Через несколько секунд лес пустеет. Тишина накрывает нас, словно снег землю Мы сидим, уставившись в воздух перед собой, глядя вслед улетевшим птицам или в никуда.

— Черт, как же я испугалась! — стонет Пия-Мария. Она болтает о чем-то еще некоторое время, словно тишина — это автоответчик, который нужно заполнить. Наконец она говорит:

— Ну вот, опять снег!

И правда. Мелкие круглые снежинки падают густо и быстро между деревьев, словно кто-то внезапно включил душ. Светает. Сегодня Страстная пятница. Крупинки снега покрывают мох на земле белоснежной скатертью.

Как это типично для тебя, Пия-Мария, не подумав, раскрыть рот. Словно твой язык не связан с мозгом. Живет своей собственной болтливой жизнью.

— Зря ты так, — говорю я.

Пия-Мария резко оборачивается ко мне.

— О чем это ты?

— Ты спугнула глухарей.

— Не лезь не в свое дело!

Ее глаза презрительно смотрят на меня. Я отвечаю ей той же монетой.

Конечно, происшествие с глухарями — мелочь. Но возможно, это стало началом чего-то.

Возможно, это стало началом конца.

Я ем бутерброд с арахисовым маслом и пью горячий шоколад, как вдруг из белой пелены возникают две темные фигуры и начинают топать перед входом в наше укрытие.

— Филип! — вскрикиваем мы в один голос.

— Здорово, — отвечает тот.

Шлем Филипа усыпан белыми крупинками. У Манни измотанный вид. Грудь и плечи в снегу. Мани отряхивается, ныряет под навес и просит бутерброд. Туве угощает его.

— Мы думали, что вы заблудились, — говорит Пия-Мария, и все слышат, какое облегчение звучит в ее голосе.

— Где вы пропадали? — спрашиваю я.

— Нам пришлось остаться там. Глухари начали токовать раньше, чем мы успели уйти. Если бы мы отправились назад, мы бы сорвали их ток на несколько дней.

— Они и здесь токовали, — сообщает Туве. — Прямо за навесом. Тут был жуткий шум.

— Весь чертов лес в этих глухарях, — жуя, говорит Манни. — Все деревья облепили. До них можно было дотронуться.

— Кто-нибудь в курсе, который час? — спрашивает Филип.

Мы качаем головами.

— Где-то около девяти, — говорю я.

— Нужно пойти встретить Криз, — говорит Филип.

— Думаешь, она правда придет? В такую погоду?

— Она обещала. Самое позднее в десять она будет ждать у дорожного знака.

— На Криз ни в чем нельзя положиться, — говорю я.

— Кто еще кроме меня сможет найти туда дорогу? — спрашивает Филип. — Мне бы поспать несколько часов.

Мы молчим. Косимся друг на друга. Всем известно, что только Филип знает дорогу. Только ты, Филип, знаешь каждую тропинку в этом девственном лесу.

Хотя не так уж трудно дойти до дороги. Во всяком случае, сейчас, когда светло. Мы же вчера дошли.

— Может, я? — предлагаю я, понимая, что Филипу действительно нужно отдохнуть. — Только если кто-нибудь пойдет со мной. — Я смотрю на Туве.

— Молодец, Кимме, — говорит Филип.

— Я пойду, — соглашается Туве.

— Прекрасно, — отвечаю я.

— Приготовьте поесть, если мы задержимся, — говорит Туве. — Сморчки тут.

Есть смысл и цель в любом пути земном

Когда мы отправляемся в путь, снег прекращается. Выглядывает солнце, и я доволен своим решением. Чувствую, что все будет хорошо. Мы проведем вместе несколько чудесных часов.

Солнце меняет все вокруг. Лес оживает. Птицы поют. Крупицы снега на земле тают, впитываются в мох, как соль на ломтике помидора. Поднимается пар, словно лес решил отдышаться.

— Нам нужно прямо на запад, — говорит Туве. Она подносит к лицу правую руку, защищаясь от яркого солнца, дрожащего между деревьев.

Я киваю и плетусь рядом. Вспоминаю, что она не выносит яркого света. Затем мои мысли уносятся прочь. Как приятно идти без рюкзака, когда само солнце указывает путь!

— Сегодня будет прекрасный день, — говорю я.

— Надеюсь, — отвечает Туве.

В памяти всплывают несколько строк из стихотворения Карин Бойе. Она писала о пути и о цели. О том, что бывает путь, который и есть цель. Иногда я размышляю над этим. Многие пытались скопировать эту мысль. Создавали свои версии. Но Карин Бойе была первой, так утверждает мой учитель. Я знаю несколько строк наизусть.

Я почти все запоминаю наизусть. Не понимаю, как это получается. Строчки просто намертво приклеиваются в моем мозгу. Сейчас они подходят для нас. Я говорю об этом Туве, читаю ей отрывок:

— Что это такое? — спрашивает Туве. — Стих?

Она произносит это слово как-то снисходительно, почти презрительно. Меня это ранит. Только не ты, Туве, мой милый ангел. Ты должна понять.

— Это Карин Бойе, — бойко говорю я. — Неужели ты не слышала?

— Нет, — отвечает Туве. — Не люблю стихи. Не понятно ведь ничего.

Мы идем и молчим. Я чувствую, как немного увеличилось расстояние между нами. Декламация стихов была чистой авантюрой. Я думал, что Туве такая же, как я. Я ошибся.

— Вот оно что, — вдруг говорит Туве. — Так ты поэт, Кимме.

Я не отвечаю. Мне не нравится ее тон. Но я прощаю тебя, Туве. Я всегда буду прощать тебя. До скончания времен. Я молюсь Карин Бойе, чтобы она присмотрела за нами. Чтобы была с Туве и со мной.

Я вспоминаю субботние вечера у нас дома. Джим сидит в кожаном кресле и читает, а Кристин лежит перед телевизором и пьет вино. Иногда Джим просит ее снять наушники, потому что нашел то, что она просто обязана услышать. Мы все обязаны. Кристин снимает наушники, и Джим зачитывает ей несколько строчек Гуннара Экелёфа или Гарри Мартинсона. Мы с Кристин слушаем. Затем она снова надевает наушники и запивает Экелёфа глотком вина. Я думаю: «Браво, Джим! Теперь он там!» Затем возвращаюсь за компьютер. Некоторое время мы сидим, погрузившись каждый в себя. Но я чувствую, что мы вместе. И знаю, что скоро будет очередная «рекламная пауза» от Джима. Что-нибудь из творчества Томаса Транстрёмера. И я замечаю, что часть прочитанного запоминается. Строчки крепко сидят в моей голове, и я могу извлечь их оттуда. Я помню весь стих. Видимо, я просто создан для такого — для поэзии и арахисового масла. Но мне нравятся не Транстрёмер и не Экелёф, а Карин Бойе. В школе я пишу о ней работу.