Тайна гибели Анжелики - Чудакова Мариэтта Омаровна. Страница 4

Но если бы тот, кто проник в Димины мысли, записал их и дал ему прочесть, то Дима, наверно, страшно бы удивился. Сам он не мог и не пытался выразить то, что чувствовал, когда смотрел на Осинкину.

Что касается золотистого облачка над Жениной головой, тут стоит упомянуть случившуюся с ней необъяснимую историю.

Дело в том, что до десяти лет волосы у Жени были такие же золотистые, но совершенно прямые. Мама делала ей обычно стрижку «каре». Но в десять лет Женя убедила маму постричь ее на лето совсем коротко. И одновременно заболела каким-то азиатским гриппом с температурой почти 41. А когда выздоровела, обнаружилось, что ее подрастающие волосы уже не хотят ложиться ровными прядями, а предпочитают топорщиться – этаким пушистым ореолом. В чем была истинная причина этой метаморфозы, установить не удалось. Но теперь их приходилось часто подстригать, чтобы они стояли все-таки облачком, а не дыбом.

Усадив Женю в ее любимое кожаное, цвета кофе с молоком, «утопающее», как она его называла, и в то же время вертящееся кресло, Дима сел напротив на стул и стал молча (а молчать он умел) внимательно ее слушать.

И когда Женя закончила, он сказал.

– Женя, я все понял. Все сделаю. Позвони мне, пожалуйста, вечером – начиная с девяти.

И благодарно коснувшись пальчиками его плеча, Женя сделала его на несколько дней счастливым, а сама помчалась дальше.

Путь ее лежал теперь к Лике.

И это должен был быть самый трудный, но очень важный визит.

Если бы он оказался безуспешным, все три предшествующих встречи потеряли бы всякий смысл.

Надо было попробовать убедить главного свидетеля в пользу Олега наконец заговорить.

Глава 6

Лика

Лика встретила Женю в красивом халате – не в таком, который спешно снимают при звонке в дверь и чем-нибудь заменяют, а наоборот – таком, в котором гостей принимают.

Точнее же говоря, это было самое настоящее, темно-синее с золотом японское кимоно, из Японии и привезенное.

Женю Лика (для незнакомых – Лидия) увидела впервые и встретила – после ее звонка с просьбой повидаться – мило и дружелюбно, с живой улыбкой на очень и очень привлекательном, по мнению многих, лице, окаймленном белокурыми прядями. Они красиво загибались с обеих сторон почти к подбородку.

Но по мере того, как Женя быстро, но не спеша и не тараторя, очень толково излагала причину и цель своего визита, эта улыбка с Ликиного лица сползала. А в конце Жениной речи девушка, казалось, вообще постарела лет на десять.

– Я думала, кассационный суд его оправдает, – пролепетала она.

Надо отдать Лике должное – не задавая лишних вопросов, она тут же согласилась написать все то, о чем Женя ее просила, и ушла в другую комнату писать.

Женя в это время сидела в холле и играла с котом Грэем.

Это был тот еще котик! Дело в том, что Лика недавно уезжала в Европу на месяц, а Грэя на это время с восторгом согласилась взять к себе ее однокурсница, остававшаяся на лето в Москве, – кореянка Соня (настоящее ее имя было, конечно, иным, но она настаивала, чтобы московские друзья звали ее именно так). А когда Лика вернулась и позвонила, чтоб забрать кота, Соня смущенно сказала, что Грэю было очень жарко и она вызвала специального парикмахера, чтобы тот его постриг.

– Как – постриг?!

– Ну, у нас всегда стригут котов летом. Это художественная стрижка. Очень красиво.

– Всего-всего постригли?!

– Нет, не всего. На голове и на лице он пушистый. И на хвосте тоже.

И вот теперь этот невиданный в московских краях голый кот выгибал спину с обнаружившимися на короткой шерстке шикарными серебристо-серыми мраморными разводами, поднимал пушистый хвост трубой и только что не подмигивал, жмурясь всем своим пушистым лицом, желая спросить: «Ну и как я вам нравлюсь?».

Лика вышла заплаканная.

– Возьми, Женя.

Она протянула исписанные листы бумаги, уже вложенные в прозрачный файл.

– Сделай где-нибудь ксерокс, прежде чем отдашь. Пусть у меня копия будет. А то я без копирки писала, как-то не подумала – привыкла на компьютере. Ты веришь, что еще можно что-то сделать?

– А ты веришь, что нельзя, да? – Лика казалась такой юной, что у Жени не повернулся язык называть ее на вы. – Значит, мы с тобой будем жить-поживать и добра наживать – а Олег пусть сидит в тюрьме? Станет там взрослым дядькой, потом стариком? Да?!

У Лики снова закапали слезы. Она стала промокать их не бумажным платочком, на который все давно перешли, а маленьким изящным батистовым.

Женя не стала ей говорить того, что само напрашивалось на язык: если бы тогда Лика сделала то, что сделала сейчас, – сегодня ей, скорей всего, не пришлось бы плакать. Не стала говорить, потому что знала – Лика и сама это понимает, потому и плачет.

Впрочем, возможно, для Ликиных слез были и другие причины. На ее столике стояла маленькая, в тонкой рамке фотография красивого темноволосого молодого человека. Это был не Олег. И мы совсем не знаем того, что, возможно, хорошо представляла себе Лика, – как именно прореагирует этот появившийся за последние месяцы в ее жизни человек на ее откровенные показания относительно одного мартовского вечера.

В этих показаниях помимо несомненного Олегова алиби была и еще одна важная деталь. Самым главным было упоминание о старой замызганной куртке, в которой был Олег в тот злополучный вечер. Женя считала, что еще есть шанс найти упомянутую Ликой записку Олега. Если бы речь шла о новой куртке – можно было бы, в сущности, и не ехать. Пока мы не можем, к сожалению, выразиться яснее, но обещаем, что постепенно все прояснится.

Теперь оставалось добежать до телеграфа и дать несколько телеграмм (e-mail’а – или емелек, как предпочитали говорить Женины друзья и одноклассники, в тех домах, куда направлялись телеграммы, еще не было). Там же на почте – сделать ксерокс с Ликиных показаний. И позвонить с переговорного пункта – с домашнего телефона она звонить не хотела, чтобы потом, когда придут счета, не вести ненужных разговоров с родителями про звонки в разные города и поселки. А с мобильного звонить по межгороду дорого, да и тратить его деньги перед дальней дорогой, которая ей предстояла, было совсем ни к чему.

Пока Женя сидела у Лики, на улице сильно похолодало. Прошел ливень, еще моросило, и резкий ветер обдавал холодными меленькими каплями лицо.

Ближайшим было метро «Профсоюзная». На захлюзданном каменном полу в продувном переходе, в котором и на секунду трудно задержаться из-за пронизывающего ветра, белел затоптанный белый квадратик.

Неизвестно почему Женя наклонилась на бегу и подняла его. Это была ее фотография.

Глава 7

«Не пилите опилки!»

Если бы некто взялся специально разыскивать двух тринадцатилетних девочек, разительно отличных одна от другой, то не нашел бы более подходящей для этого пары, чем Женя и ее любимая подружка Зиночка Опракундина. Воистину можно было бы сказать о них бессмертными пушкинскими строками, разученными за полтора с лишним века десятками поколений: «Они сошлись: волна и камень, Стихи и проза, лед и пламень Не столь различны меж собой».

Главным занятием Зиночки было горестное сожаление о прошлом – и только что минувшем, и очень давнем. То и дело раздавались ее певучие (голос у Зиночки звучал очень приятно) причитания:

– Ой, надо было мне не так сделать!

– Ой, зачем только я это сделала?

– Как жалко кошелечка! – А когда ты его потеряла? – В первом классе.

– Эх, если бы я купила не это, а то!..

– Ах, ну почему родители не учили меня музыке?

(Хотя, заметим в скобочках, прекрасно знала, почему – во-первых, дома не было инструмента, во-вторых, денег, в-третьих, не имелось в наличии ни малейшего Зиночкиного желания – напротив, налицо была готовность изо всех сил противиться такому намерению, и родители сдались заранее, не пожелав ввязываться в изнурительную войну: они знали Зиночкину твердость в отстаивании своих интересов.)