Я — легионер. Рассказы - Немировский Александр Иосифович. Страница 8

Один лишь римский полководец Камилл думал по-иному.

«Нет, не зря изображают Викторию [25] крылатой, — думал Камилл, расправляя в ладони клочок папируса. — У моей Виктории голубиные крылья и розовая лапка с медным колечком!»

Голубь Дионисия! Сколько раз он открывал ворота вражеских городов и доставлял Камиллу триумф. И теперь Камилл не сомневался, что Фалерии падут. Он давно уже с помощью Дионисия знал и слабые участки стены, и время смены караулов. Теперь же Дионисий сообщал, что приведёт в римский лагерь своих учеников, детей знатных фалерийцев. В страхе за жизнь своих отпрысков фалерийцы сдадут город.

Но почему первое чувство радости сменилось у Камилла огорчением?

Казалось бы, Фалерии в его руках. Какое ему дело до того, что его лазутчик действовал под личиной учителя, что он обманул детей? Ведь это дети врагов!

Камилл вспомнил своё детство. Его первым учителем был Архелай, неряшливый, как все философы, и восторженный, как все греки. Однажды Камилл прибил его сандалии гвоздями к полу, и Архелай никак не мог понять, что с ними случилось. В другой раз Камилл пустил в коробку со свитом Гомера мышь. Надо было видеть ярость грека, боготворившего автора «Илиады»! После этого Камилл неделю не мог сидеть. Мало ли что бывает между учителем и учеником! Но худо было бы тому, кто осмелился бы при Камилле сказать, что его учитель лжец или невежда. Его учитель был самый лучший, самый мудрый из всех учителей.

Камилл снова расправил на ладони клочок папируса. «Ещё один триумф! — подумал он. — Много ли он прибавит к моей славе? Ещё один выезд на колеснице, крики толпы, благодарственная жертва на Капитолии. А за спиною шёпот: опять он взял город бесчестной хитростью!»

Камилл вскочил. Перед ним встали лица его недругов! Нет, он не доставит им этого удовольствия. Пусть они знают, что ворота городов открываются перед мудростью Камилла, перед его благородством.

— Благородством! — сказал Камилл вслух, торжествующе.

На звук его голоса в палатку вошёл легионер.

— Ты меня звал? — спросил он у полководца.

— Да, — отвечал Камилл спокойно, словно речь шла о чём то самом обыденном. — Возьмёшь с собою Луция и Марка из первой когорты. Приготовь верёвку и прутья. Скоро из города выйдет учитель с детьми. Что бы он ни говорил, сорвите с него плащ и свяжите за спиною руки. Детям покажи вот это. — Он протянул клочок папируса.

Глаза легионера стали круглыми. Много лет он знал Камилла, но никогда тот не давал такого странного распоряжения.

Камилл заметил удивление своего телохранителя и недовольно отвернулся. Его всегда раздражали открыто выраженные эмоции. В подчинённых он привык видеть слепых исполнителей своей воли.

— Не забудь, — сказал он вслед легионеру, — раздать прутья детям. И не буди меня, пока не придут горожане.

Камилл действительно не спал всю ночь, но не это заставило его, против обыкновения, остаться в палатке. Ему не хотелось быть зрителем трагедии собственного сочинения. Пусть её смотрят другие! Камилл был уверен, что главный актёр будет играть естественно, как никогда. А дети… дети всегда естественны. С какой яростью они погонят учителя изменника! Можно представить себе и чувства родителей при виде спасённых детей. Их решение будет единственным, бесповоротным.

Камилл опустился на ложе и закрыл глаза. «Лазутчик ошибается только один раз, — успокаивал он свою совесть. Кто его надоумил стать учителем? А варварский план сделать детей заложниками? Это не придёт в голову и людоеду! Что скажут обо мне в Риме? В конце концов, на чаше весов моя репутация…»

К полудню Камилла разбудили, как он и ожидал. Делегация фалерийцев пришла с ключами от городских ворот с просьбой о дружбе и союзе.

Камень присяги

Степь была такой же ровной, как море, и так же, пока различал глаз, уходила к горизонту. Когда налетал ветер, травы колыхались, как волны. Но в степи не было ни ярких, всё время меняющихся красок, ни успокаивающего душу плеска волн.

Гераклион, выросший в прибрежном городе, не представлял себе, как можно жить вдали от моря. А скифы, казалось, не понимали всей прелести моря. Их тела, наверное, ни разу не ощущали ласкающего прикосновения волн, и поэтому пахли чем-то кислым. Это был запах чуждого варварского мира, кожаных бурдюков, перебродившего кобыльего молока. Всё здесь было иным, чем у эллинов. Даже вино скифы пили по-своему. Они не разбавляли его, а тянули, словно воду, и сразу же засыпали в обнимку с пустыми амфорами или орали песни, тягучие, как степь. Гераклион с тоской всматривался в очертания гор, за которыми спряталось море.

К полудню пленника привезли в скифское селение. На телегах высились кибитки из шкур и войлока. Скифь запрягали безрогих волов. Видимо, они собирались покинуть эту поляну, где трава уже вытоптана или выщипана животными. У колёс ползали ребятишки. Скифские женщины, косматые и страшные, как фурии, набивали мешки грязным скарбом.

Всадник, охранявший Гераклиона, развязал ему руки и повёл к большой телеге. Прямо на земле сидел рыжебородый скиф, тучный и рыхлый. На нём был отороченный мехом кафтан, стянутый поясом, шитые золотом кожаные штаны, мягкие, завязанные у щиколотки сапоги.

Скиф разминал руками кусок какой-то белой и блестящей кожи, похожей на пергамент.

Заметив удивление эллина, скиф расправил свой утиральник на колене и сказал на ломаном языке:

— Это кожа эллинского купца. Видишь, как она истончилась. Я прикажу сделать утиральник из твоей кожи, если ты не покажешь мне дорогу в свой город.

Дорога в город — вот что нужно скифам. Раньше они не нуждались в дорогах: перед ними было открытое пространство. Но теперь, когда почти весь полуостров застроен усадьбами с каменными стенами и башнями, пройти к городу не так просто. Можно заблудиться.

«Лабиринт!» Это спасительное слово пришло на ум Гераклиону в тот миг, когда скиф потребовал ответа.

— Я согласен! — ответил Гераклион. — Идём со мной. Я покажу тебе и твоим воинам дорогу в Херсонес.

Скиф похлопал юношу по плечу. Гераклион содрогнулся Это выражение признательности казалось ему страшнее смерти. Враги считают его уже своим!

— Лабиринт! — шептал Гераклион. — Лабиринт!

Было ещё светло, когда Гераклион и скифы достигли гор, откуда был виден весь полуостров. Он напоминал ладонь с растопыренными пальцами, а город на оконечности мыса, отделённого от других мысов узкими бухтами, был не более ногтя. Но так казалось только издалека. Стоило приблизится к Херсонесу, и тебя охватывало чувство гордости за то, что ты эллин и твои предки превратили это голое место в неприступную крепость.

Херсонес был родиной Гераклиона, а смертным не дано выбирать родину и родителей. И если ты эллин, а не дикий тавр, одетый в козьи шкуры, и не скиф, пьющий молоко кобылиц, ты должен выполнять присягу, данную Зевсу, Земле и Деве, и хранить пуще жизни стены своего города.

Как хотелось Гераклиону оказаться в кругу друзей! Эти часы, когда спадает жара, они проводят на стадионе, соревнуются в быстроте и ловкости. Они бросают медный диск, со свистом разрезающий воздух, с гирями в руках бегут к белым камням и, оттолкнувшись от них, взмывают вверх. А потом очищают тело стригалем, [26] удаляя вместе с маслом пыль беговых дорожек. А варварам непонятно наслаждение от быстрого бега, когда в ушах свистит ветер и слышится дыхание настигающего тебя атлета. Да и как побегут эти скифы на своих кривых ногах! Но они превосходные всадники и стрелки из лука. Их кони невелики, но выносливы. Хорошо, что они оставили их в горах. А ночью — гражданам не страшны скифские стрелы. Ночью скифы войдут в лабиринт и потеряют нить. Когда раздастся сигнал тревоги они будут метаться и натыкаться на стены усадеб и башни, пока не упадут в изнеможении.