Кураж - Туричин Илья Афроимович. Страница 26

Иногда за дверью раздавались шаги. Павел и Петр замирали, прислушивались. Шаги были такими легкими, бесплотными, словно по коридору двигалось привидение. Даже жутковато становилось.

Несколько раз принимался звонить телефон. Звонок был негромкий, но братья вздрагивали от неожиданности и смотрели на аппарат настороженно, пока он не умолкал. Потом, почему-то облегченно, вздыхали.

Трубку не снимали. Не велено. И сами никому не звонили. Да и кому звонить? Ни у Ржавого, ни у Толика телефонов не было. Серега эвакуировался с папиным заводом. Злате? Хорошо бы позвонить, чтобы она знала, что они в Гронске. Да нельзя, не велено.

Что ж получается?

От цирка они отстали. Флич, наверно, с ума сходит от беспокойства. Милый Флич, добрый верный друг, великий артист Флич! Прости нас, мы же хотели как лучше. Мы ушли выручать маму.

Маму… Судя по разговору с Алексеем Павловичем и сердитым майором, выручать ее не надо, спасать не от кого.

Как сказал майор?

"Вы что ж, в маме своей сомневаетесь? Маме не верите?"

Выходит, майор-то не сомневается, верит!

– Помнишь, маму кто-то вызвал? - спросил Петр брата. - Ну, когда мы чемодан веревкой обвязывали. И ее долго не было.

– Помню.

– Она сказала, что в гостиницу заходила. А наверно, здесь была.

– Здесь?

– В общем, с ними разговаривала. И они ей предложили… арестоваться.

– Зачем?

– Не знаю. Но догадываюсь.

– И я догадываюсь, - сказал Павел. - Только об этом нельзя даже между собой, - добавил он шепотом.

Тут в коридоре послышались шаги, остановились возле двери. Киндер лениво тявкнул.

– Вы что ж в темноте сидите? И штора не опущена, - произнес знакомый голос.

Алексей Павлович прошел к окну. Зашуршала бумажная штора. На столе зажглась лампа.

– Собирайтесь. Вот с товарищем Гудковым пойдете. Зовут его Пантелей Романыч. Жить будете у него.

В дверях стоял старик в темной рубашке, подпоясанной кавказским ремешком с блестящими штучками, и в белой детской панамке. Лицо его, изборожденное морщинами, не выражало ни любопытства, ни интереса, было словно вырублено из дубовой чурки. Длинные седые с желтизной усы закрывали рот, на щеках и подбородке торчала щетина, должно быть ужасно жесткая.

– Как звать? - спросил Пантелей Романович. Голос у него был тихий, высокий и надтреснутый.

– Петр и Павел, - ответил Алексей Павлович.

– Про собаку, - сказал старик.

– Киндер, - Павел присел на корточки и почесал пса за ухом.

– Не русское.

– Немецкое. В переводе значит "дети", - пояснил Петр.

– Поводок? - спросил старик.

– Нету поводка. Он так бегает, - сказал Павел.

– Надо.

– Идемте, - сказал Алексей Павлович и погасил свет.

Они прошли длинным коридором, спустились по лестнице. Часового на улице не было. Алексей Павлович запер дверь ключом, ключ сунул в карман.

Улица была пуста, только в конце ее улавливалось какое-то движение.

– Войска уходят, - сказал Алексей Павлович и вздохнул.

Город казался брошенным. Даже не верилось, что за стенами, за черными окнами, плотно закрытыми шторами идет жизнь. Люди спят, едят, разговаривают, любят и ненавидят. Город лежал в черноте ночи, словно в могиле.

Сначала они шли вчетвером молча и быстро.

Потом у какого-то перекрестка Алексей Павлович остановился.

– Дальше пойдете с Пантелеем Романовичем. И вот что, беглецы. Сидите тихо, как мыши в норке. Деду Пантелею не прекословить. Его слово - закон. Немецкий язык - забыть. Как в городе поутихнет, в подходящий момент выведем вас.

– Куда? - спросил Павел.

– Куда надо. И вопросов не задавать. Ищите ответы сами. Прощайте. Прощайте, Пантелей Романович.

Алексей Павлович пожал руки старику и ребятам и ушел. Даже шагов его не было слышно.

А старик повел братьев дальше. Он хоть и подволакивал по-старчески ноги, но шел бойко, уверенно, словно видел в темноте.

В тот же час в другом конце города подполковник Зайцев выводил свой полк, вернее, то, что от него осталось. Выводил не на восток, где немцы сомкнули кольцо и наверняка ждали прорыва, а на юг, даже на юго-запад.

Полк, оставив заслон возле разрушенного моста, бесшумно снялся с позиций. Бойцы, точно выполняя приказ, бесплотными тенями прошли через город, беззвучно, не чиркнув ни единой спичкой. Сосредоточились на южной окраине и вышли из города. А под утро ушел и заслон.

– Мы выживем - Родина выживет, - сказал подполковник, остановившись у едва видимого в ночи лесного массива и пропуская бойцов мимо себя. - А город обратно возьмем. Возьмем. Придет час.

Лесными тропами впереди полка шли разведчики старшины Линя. И среди них Иван Александрович Лужин. Он двигался бесшумно, как остальные, всматриваясь в ночной загадочный лес, вслушиваясь в его шорохи. И думал о Гертруде и сыновьях. И не знал, что жена и дети в городе, который полк только что оставил.

Василь снял штаны и майку, завернул в них заскорузлые сандалии и спустился по корням к реке. В небе висела ракета, и вода бледно поблескивала, а пена у берега казалась голубой.

Осторожно, без всплеска, Василь сполз в воду. Она была теплой, как парное молоко. Держа узелок над головой, он поплыл к городскому берегу. Там снял трусы, выжал их, оделся и побежал сухой поймой к ближайшим домам.

Ракета, висевшая в небе, потускнела и погасла. Вокруг стало черным-черно.

Василь пробрался огородами и задворками подальше от реки. Глаза привыкли к темноте, различали дома, заборы, деревья. Через знакомую подворотню он выбрался на улицу.

По улице неровной колонной шли красноармейцы. Шли молча, только шарканье ног сливалось в сплошное шуршание. Артиллеристы вели под уздцы лошадей, впряженных в орудия. На повозках везли снарядные ящики. В темной человеческой массе выделялись бледными расплывчатыми пятнами бинты раненых.

У реки, откуда они шли, что-то громыхало изредка.

"Уходят, - понял Василь. - В темноте, неприметно. Значит, скоро в городе будут фашисты".

Василя знобило. Сколько раз купался по ночам - и ничего. А тут в такую теплынь - и на тебе! Он шел быстро, но никак не мог согреться.

Ну и страху они натерпелись с Толиком, пока несли раненого лейтенанта лесом! Лейтенант тяжелый, а дорожкой не понесешь, опасно. Рядом бой идет. В любой момент из-за дерева может выскочить фашист. Пришлось нести лейтенанта напрямик, обходить погнившие, рухнувшие стволы, продираться сквозь молодой колючий ельник.

Когда выбивались из сил, клали лейтенанта на землю, валились рядом сами. Лейтенант не очнулся ни разу, тихонько стонал в забытьи. Губы его запеклись и потрескались. А воду с собой нести не в чем. Один раз напоили его из лесного бочажка. Вода коричневая, пахнет болотом, но пить можно. Другой раз только удалось приложить к губам зеленый, мягкий и влажный мох.

Это ж удача, что на фашистов не напоролись! Видать, они в лес не сворачивают, возле дорог воюют…

…Василя била дрожь, меленькая, студеная, и никак ее было не унять. Чаю бы горячего напиться!

Черные дома пошатывались, не стоялось им на месте.

Он понимал, что это не дома, а он сам пошатывается от усталости и этого проклятого озноба. Отродясь такого не было, а тут привязался!

Войска сворачивали в узкий, тесный переулок.

Василю надо прямо. Он тенью проскочил перед мордой лошади. Никто на него не обратил внимания…

Только к вечеру дотащили они лейтенанта до "вигвама". Вот уж не знали, не гадали Великие Вожди, что "вигвам" так пригодится. Лейтенанта осторожно спустили по земляным ступенькам вниз, уложили на дощатую лавку у стены. Закрыли дверь. И только потом зажгли керосиновую лампу под потолком.

Лейтенант все не приходил в себя, только стонал тихонько.

Что делать? Еды никакой, несколько сухарей да банка бычков в томате. Разве ж это еда на троих?

Самодельная повязка на плече лейтенанта сбилась. Лицо его стало странным. Не белым, как раньше, а вокруг глаз проступили темные пятна, словно он надел очки от солнца.