Кураж - Туричин Илья Афроимович. Страница 36

"Куда денешься?" - подумал Филимоныч, открыл калитку, впустил новых хозяев и пошел следом. Молча отмыкал он им замки на вагончиках и наблюдал, как они роются в вещах, перекладывают с места на место какие-то тряпки, побрякушки, железяки.

Новоиспеченная "фрау" была, как дома. Знала, где что лежит.

Гертруда Иоганновна отобрала некоторые костюмы, занавеси от форганга, отложила кое-что из реквизита. Вдруг пригодится! В вагончиках подолгу не задерживалась. Почти не разговаривала со своими спутниками, чтобы те не догадались, какую она терпит муку, роясь в этих облупившихся, со следами поспешного ухода, вагончиках.

Каждый костюм, которого она касалась, тотчас словно облекал человеческое тело. Возникали родные лица товарищей, улыбки, руки, глаза… Из далекого далека являлись они к ней упрекнуть… Нет, упрека она не принимала. Поддержку - да. "Я с вами, братья и сестры. Я все равно, я всегда с вами", - твердила она себе, откладывая знакомые вещи. Господи, дай силы вынести эту муку!

В свой вагончик она не зашла. Не могла зайти. Там были Иван и дети. Их глаз она бы не вынесла.

Когда Филимоныч загремел ключами возле желтого вагончика, она сказала чуть резче, чем хотела:

– Этот не надо!… - И добавила для своих спутников по-немецки: - Это мой вагончик. Отсюда я взяла все еще до тюрьмы. Не будем тратить время.

В вагончике Флича она насторожилась. Аппаратуры не было. Даже поломанной вазы. Кто мог взять аппаратуру фокусника? И костюмов его не было. Странно. Может, сам Флич? Дети сбежали. Но Флич… О Фличе ей ничего не говорили, не предупреждали. Клоун Мимоза остался в городе. К встрече с ним она готова… Но Флич… Кто же взял аппаратуру? Спросить у сторожа… Только не при этих. Любой из них может понимать русский. И Отто и Шанце. Фашисты хитрые. Она должна быть хитрее.

Гертруда Иоганновна показала на пару изношенных туфель, длиннющих, с загнутыми вверх носами.

– Это возьмите, Отто.

– О! - Немец взял туфли и с удивлением начал их рассматривать.

– Башмаки клоуна, - пояснила она и улыбнулась через силу.

Отобранных вещей набралось порядочно. Их связали в два больших узла.

– Несите в гостиницу, - приказала Гертруда Иоганновна Отто и Шанце.

– Может быть, подогнать машину?

Конечно, на машине проще, но ей необходимо остаться со сторожем с глазу на глаз.

– Несите. Здесь недалеко. А я еще допрошу старика. - Она так и сказала "допрошу". - Может быть, не все артисты уехали? Идите.

Отто и Шанце подхватили громоздкие узлы, взвалили их на спины и, согнувшись, потащили к калитке.

Когда они отошли, Гертруда Иоганновна взяла сторожа за руку и так сжала ее, что Филимоныч охнул.

– Ну… Куда делась аппаратура для фокус?… Только без фокус!… Кто взял аппаратура?… Флиш?

"Так я тебе и скажу, - подумал старик, - нашла дурака".

– Знать не знаю, ведать не ведаю. - И добавил непривычное: - Фрау.

– Послушайте, сторож. Я не хотела спрашивать при зольдатах. Они могут стрелять. Я не стреляю. Если спросят они, будет ошень плохо.

– Я по вагончикам не шастал. Может, ребятишки в суматохе, как цирк уехал. А я - при калитке.

Гертруда Иоганновна поняла, что правды от старика не добьется. В душе она одобряла его: ведь явилась с немцами! И вообще, теперь она всем им чужая.

– Карашо. Кто-нибудь из артистов есть в городе? Приходил?

– Не видел. Только вот вас.

Что-то ехидное было в том, как он это произнес. Ну старик! Взять да и чмокнуть тебя в щетинистую щеку! Она нахмурилась.

– Если кто придет, я даю работу. Запоминали?

– Чего ж не запомнить.

– Карашо. Ауфвидерзеен. До свидания.

Филимоныч пристукнул деревяшкой.

– Желаю здравия.

И она ушла, не оборачиваясь, не глядя по сторонам, быстрыми мелкими шажками, высокомерно подняв голову. Так ей легче было скрывать от окружающих и страх, и боль, и тревогу.

Филимоныч, по случаю свалившегося с неба жалованья, навесил на калитку замок и заспешил домой.

Во дворе, возле входа в слесарную мастерскую, на стремянке стоял ее заведующий в потертом халате. В одной руке - банка с черной краской, в другой - длинная плоская кисточка. Высунув язык, он на вывеске, под рукой с вытянутым указательным пальцем, рядом со словом "ЗДЕСЬ", подправлял совершенно непонятное слово "HIER"

[2].

Филимоныч приподнял фуражку. Заведующий кивнул.

Флич стряпал на кухне. Сердито шипел примус. Пахло подгорелой кашей.

– Что так рано? - спросил он Филимоныча.

Тот не ответил, повесил фуражку на гвоздик, прошел в комнату, уселся на койку и отстегнул от ноги деревяшку. Он давно привык к ней, она не мешала. А сегодня на оторванной выше колена ноге заныли пальцы. Их не было, а он их чувствовал. То ли от волнения, то ли от погоды.

Флич принес с кухни котелок, завернутый в старый теплый шарф, поставил его рядом с Филимонычем на койку и накрыл подушкой.

– Пусть попреет.

– Жалованье мне нынче положили, - задумчиво сказал Филимоныч.

– Жалованье?

– Ты, Яков, сядь, а то свалишься, - сказал Филимоныч и добавил: - Такие дела.

Флич присел на краешек стула.

– Нынче артистка твоя приходила.

– Лужина?

– Угу… Только теперь она прозывается фрау… это… Кроп или Клоп…

– Копф, - подсказал Флич.

– Точно. А ты почем знаешь?

– Это девичья ее фамилия.

– Во-она!… Тогда конечно…

– Что она тебе сказала? - поторопил Флич.

– Пришла она, стало быть, с двумя немецкими унтерами. Один небольшой такой. А другой синий да тощий, чисто дохлая лошадь.

– Ну, - снова поторопил Флич.

– Подавай, говорит, мне, сторож, имущество.

– Имущество?…

– Ага… Теперь, слышь, гостиница еёная и цирк еёный.

– Гостиница?…

Флич ничего не понял, занервничал. А Филимоныч ничего не объяснял. Ему и самому требовалось все происшедшее как следует обмозговать.

– Открыл я им калитку. Все вежливо. Она мне и жалованье положила.

– Гертруда?

– Фрау. Стали они в вагончиках шуровать. То, се позабирали. Два узла. А в тот вагончик, где она сама красилась, не пошла. Этот, говорит, не отпирай. Ладно. Забрали немцы барахло. Потащили. И тут она меня хвать за руку. Сильная, черт! Глядит мне прямо в глаза: где аппаратур для фокусов? Флич забрал?

– Так и спросила?

– Напрямки. Нашла дурака! Ребятишки, говорю, растащили. А про тебя - молчок. И еще сказала, которые артисты есть в городе, пусть приходят на работу. Представления будут… ка… карабе.

– Кабаре, наверно, - догадался Флич.

– А все едино.

– И больше ничего не сказала?

– Больше ничего.

Флич поднялся, заходил по комнате.

– Одного понять не могу, - сказал Филимоныч. - Говорит: гостиница - моя, ресторан - мой, цирк - тоже мой. Это что ж, она - директор или, к примеру, как частный капитал?

– И ничего больше не сказала? - снова спросил Флич.

Некоторое время они молчали. Только скрипели рассохшиеся половицы.

Потом Флич сказал:

– Я должен с ней встретиться.

– Как пойдешь? Загонят тебя в гетту. Ты ж еврей.

– Плевать. Так тоже нельзя, Филимоныч. У меня такое ощущение, что растерял самого себя. По частям. Каждый день что-то от тебя отпадает. И скоро вообще ничего не останется. Нельзя так, Филимоныч. Ясность нужна, понимаешь? Ясность. Я ей в глаза должен посмотреть. Мы ж рядом столько лет прожили!

– Бесстыжие у нее глаза! - с сердцем сказал Филимоныч.

– Сам увидеть должен. Где ее искать?

– В гостинице.

– Пойду.

– Ну уж не сей минут. Кашу сперва поедим, - сказал Филимоныч сердито.

Утром Толик зашел к Долевичам.

Каруселин сидел за столом в линялой синей рубахе поверх брюк, босой и прихлебывал чай с блюдечка, держа его снизу на пяти пальцах. Напротив сидел Ржавый и пил чай из белой фаянсовой кружки с отбитой ручкой.