Пашка из Медвежьего лога - Федосеев Григорий Анисимович. Страница 21

Странная ночь… Какое поистине чудесное ощущение природы оставила она в моей душе! Сколько очарования! Сколько раздумий! И как дорога стала жизнь, будто прошел строгое чистилище и освободился от всех земных грехов…

Табун невидимых птиц со свистом прорезал воздух сверху вниз и с криком, с хлопаньем крыльев упал на воду.

Неужели этот слишком откровенный для ночи звук - предутренний сигнал?

Еще темно. На небе не заметно перемен. Но уже чувствуется, что недолго до рассвета, что скоро победно блеснет румяная зорька.

Луна так и не показалась из-за туч, но в ельнике чуточку посветлело -ночь тронулась.

Первыми догадываются лыски.

"Кю-ке-ке… Кю-ке-ке…" - дают сигнал к подъему.

Пробуждаются нырки:

"Ка-го… Ка-го…"

За ними кроншнепы:

"Ку-ли… Ку-ли…"

На наших глазах бледнеет сумрак. В розовой мгле раскрывается сонная земля. Прорезаются чаши настывших озер. А небо ширится, все больше голубеет, и в нем чистой каплей дрожит последняя звезда.

"Дзинь!.. Дзинь!.. Дзинь!.." - точно в жесть, бьет ворон в перелеске, и, как по сигналу, все сразу оживает.

Пернатый мир пробуждается тысячами голосов. Стонут чибисы. На отмелях дразнятся кулики. Кричат растерявшиеся кряковые. И какая-то лесная пташка настойчиво пытается вставить в этот разноголосый гомон свой однообразный мотив.

- Вот и кончилась ночь, - сожалея, говорит Пашка, сойдя с места и потягиваясь, как от сладкого сна.

Мы оба, приятно уставшие, идем к стоянке.

- Куда вас спозаранку носило? - спрашивает обеспокоенный нашим отсутствием Гурьяныч и строгим взглядом осматривает внука. - Без ружей како дело тут?..

- Дедушка! - радостно перебивает его Пашка. - Ты слышал когда-нибудь, как во сне разговаривают птицы?.. Нет? А как лопаются почки на березе? "Пак, пак…" Не слышал?

- Вот я те сейчас пакну! Ишь чего выдумал, баламут! Сам не спишь и других смущаешь. За дровами бы сходил.

Но как ни старается Гурьяныч придать своему голосу строгость, это у него не выходит. На Пашку смотрят ласковые глаза, и в них столько доброты, что, кажется, хватит на то, чтобы согреть весь мир.

Парнишка улыбается, берет топор и, легко перепрыгивая через валежник, скрывается в ельнике.

Гурьяныч снимает с огня вскипевший чайник, садится около меня. Сидит мрачно, нахохлив сомкнутые брови.

- Странный у нас Пашка, - начинает он грустно. - Пойдешь с ним в лес, все прислушивается, чего-то соображает, а то вдруг ни с чего развеселится, запоет или начнет бормотать - птиц передразнивать… Иной раз ему невтерпеж станет в зимовье, уйдет в тайгу и всю ночь один по сопкам мается… Чего его несет туда, иногда в непогоду, - не знаю. Мы со старухой было поперек пошли, да где там!.. Вот я и Думаю: растет без отца, без матери - завалило их обвалом на прииске, - а мы со старухой что можем дать ему? Сами малограмотные, кроме земли да леса ничего не видели, жили трудно, а теперь старость ложится на плечи. Он к тому же не одетый, не обутый, не как другие. Ума не приложим, что делать с ним?

- А я, Гурьяныч, думаю: хороший растет Пашка, За него вам скажут спасибо. - Я осторожно кладу ему на плечо руку. - Вы привили ему любовь к труду, открыли мир природы. У многих ли есть такие воспитатели? Ну и что же из того, что донашивает вашу телогрейку, ходит в латаных сапогах? Это не главное. И уж сознайтесь, Гурьяныч, довольны вы внуком?!

- Оно-то конечно, но жизнь другая, не та что в наше время была. Отстанет он в лесу. Да и кому нужна теперь природа? - горестно заканчивает старик.

Но тут появляется Пашка с дровами, и наш разговор обрывается.

Мы наскоро завтракаем, вьючим Кудряшку, гасим костер - и снова в путь…

НЕВЕДОМОЙ ТАЙГОЮ

Озера остаются левее. Гурьяныч ведет нас лиственничным перелеском на северо-восток, к плоскому водоразделу, напоминающему спину лежащего зверя. За ним в необозримой дали рисуется хребет Усмун с зубчатыми гольцами. Где-то там, на одной из главных вершин, инженер Макарова ждет паутину.

За озерами начинается дикий край. Слева - безрадостные мари, они заворачивают на запад, уходят в голубые туманы. Летом на них комариное царство и глушь. Впереди же, по широким падям, по холмам и отрогам, лежит в синеве бархат весенней тайги. Она всегда загадочная, опасная…

Пашка забыл, что идет по земле, он весь устремился вперед, не смотрит под ноги. Широко открытыми глазами парнишка пожирает горы со снежными вершинами и черными провалами, появившиеся на далеком горизонте, а сам весь во власти детских несбыточных желаний. Да кто из нас в тринадцать лет не завидовал путешественникам, не мечтал об охоте на тигров, медведей? Кому не казалось, что за родным селом, за знакомым контуром горизонта лежит таинственная страна, где тебя ждут подвиги и великие открытия?! И Пашке сейчас представляется, что именно за марью, по которой мы идем, раскинулась эта загадочная страна, вся в холмах, в синеве лесов, теперь доступная, реальная…

Идем молча. Гурьяныч не спешит, бережет силы. Путь долго вьется по равнине. С болота сорвалась вспугнутая нашим появлением стая черных уток. Тотчас с лиственницы живой ракетой взвился в небо сапсан и на миг замер в высоте, будто рассчитывая кратчайший путь для нападения. Затем рывок вперед - и под сапсаном в паническом страхе забилась стая удирающих уток. Какая дьявольская стремительность у этого пернатого хищника! Утки бросаются из стороны в сторону, уносятся со страшной быстротой, но… сапсан бьет точно, и жертва, кувыркаясь в воздухе, летит вниз.

За болотом - кочки, залитые водою. Идем напрямик. Ветер, сырой и ершистый, сечет лицо. Старик останавливается, пугливо смотрит на свинцовые с огненными краями тучи, неизвестно откуда появившиеся над нами, и начинает забирать вправо - торопится к лесу.

- Должно, дождь будет, - говорит Пашка и кивает на деда. - У него насчет погоды осечки не бывает.

Тучи гасят свет солнца. Еще мрачнее и неприветливее становится на топкой равнине. Болота вздымаются, темнеют. Неприветливо шумит на них прошлогодняя осока. Смолкают птичьи голоса. Все замирает, приглушенное надвигающейся непогодой.

- Пашка, вытаскивай из вьюка топор, айда вперед, руби стойки, колышки для палатки. А вы, - обращается ко мне Гурьяныч, - накиньте плащ, не промочить бы паутину: она, может, не привычна к сырости.

- Паутина в непромокаемой упаковке, - успокаиваю я старика.

Откуда-то налетает чайка. Ветер качает ее на скошенных крыльях.

- Ки-и-е… Ки-и-е…

Каким-то зловещим кажется этот печальный крик среди кочковатых марей.

А вот и гуси беспорядочным табуном летят, послушные ветру. За ними -две черные цапли.

Все спешат укрыться от ненастья. А небо молчит, темнеет, дышит холодом.

Гурьяныч тоже спешит, отмеряет широкими шагами целину. Одну Кудряшку, обремененную старостью, кажется, ничто не волнует. Она еле тянется на поводу.

- Уж ты, голубушка, не упрямься, прибавь шагу, - уговаривает ее старик. - Путь далек, поторапливаться надо.

С неба все чаще доносится рокот, будто ворчание потревоженного зверя.

Вдруг потрясающей силы удар над головой… И сразу хлынул дождь. Запахло мокрой травою. Одежда на плечах отяжелела, липнет холодным пластырем к телу.

Пока добрались до ельника, сняли вьюки и поставили палатку, промокли до нитки. Наконец забрались под полотняную крышу.

- Теперь пусть льет сколько хочет, - послышался из угла голос Пашки.

- Чего мелешь! Не в гости направились, тебе же говорено - работа сорвется. А по дождю куда пойдешь?! - упрекнул его Гурьяныч.

- Весенний дождь долго не задержится, - успокоил я старика…

Приятно слушать, как водяной шквал налетает на разлохмаченный лес, барабанит по палатке. Не успели мы еще расположиться, как ветер стих, смолкла гроза, и дождь перестал.

Выбираемся наружу. Солнце еще в тучах, а без него вокруг холодно и скучно. Быстро разводим костер, стаскиваем с себя мокрую одежду, развешиваем ее вокруг огня.