Король живет в интернате - Добряков Владимир Андреевич. Страница 44

Вот какую невеселую историю рассказал ребятам Митяй. И еще он признался, что прежняя кража в спальне была тоже совершена им.

Когда все спят

Еще не один день велись разговоры о Митяе. Ребята нередко спорили: правильно ли, что его оставил» в интернате? По мнению некоторых, он еще легко отделался, и это не послужит для него настоящим уроком, — и дальше будет красть. Им возражали: чепуха! Теперь его знают, он у всех на виду. О воровстве и речи не может быть. А что толку выгнать? Ну, будет учиться в обычной школе. Отсидит уроки — и ушел. И никто не знает: где он, с кем.

Разговоры о Митяе обычно кончались одним: а здорово старший воспитатель разоблачил его!

— Психологический расчет! Митяй же в первый раз тогда предложил: давайте обыск устроим. А видит, обыска не делают. Он и осмелел. А старший понял. Психология — великое дело!

— При чем тут психология? Просто побывал у его тетки, поговорил с соседями, и все стало ясно. И зима сейчас, снег. Куда спрячешь? В носок.

— Ну пусть так. Все равно, ловко его на чистую воду вывел! Как настоящий Шерлок Холмс!

— Вот теперь Шашай зубищами скрипит на старшего!

— Еще бы! Сто лет будет злиться…

Так бы оно, наверно, и было, если бы о Шашаеве забыли, не думали, не волновались. В тот же день, когда приключилась эта неприятная история и когда все ребята в интернате уже крепко спали, в кабинете Сергея Ивановича еще долго горел свет. Здесь говорили, спорили, думали, вспоминали советы Макаренко, отвергали одно и предлагали другое. А через три дня к Шашаеву после ужина подошел Леонид Данилович и попросил его подняться с ним на третий этаж, в комнату дежурного воспитателя.

Понуро шагая вслед за сухощавой, подтянутой фигурой Кузовкина, Митяй с неприязненным чувством думал: «Воспитывать будет. Мало того, что на весь интернат опозорил, теперь и нотации его слушай!»

Поначалу предположения. Митяя как будто оправдались. Кузовкин усадил его на стул, а сам, как всегда гладко выбритый, в черном, безукоризненно выглаженном костюме, несколько раз прошелся по комнате и наконец спросил:

— Ну, как дальше жить будем?

Митяй шевельнул плечом, вздохнул:

— Обыкновенно.

— То есть как обыкновенно? Как и раньше?

— Нет, с этим… ну… — Митяй отвел в сторону глаза. — Чтобы, значит, чужое брать, с этим — конец. Я же слово дал.

— И это все?

— А чего еще?

— Мы бы хотели от тебя большего. — Кузовкин еще раз измерил шагами комнату. Остановился. — Мы бы хотели, чтобы ты стал настоящим интернатовцем. Не плелся бы в хвосте по успеваемости, участвовал бы в общественной работе, не отлынивал от обязанностей. Ну и увлекся бы каким-то полезным делом. Почему ты ни в какой кружок не ходишь?

И снова нечего было ответить Митяю. «Так и знал, — с тоской подумал он. — Теперь замучает». Но дальше началось непонятное. Глядя в окно, Кузовкин неожиданно спросил:

— Скажи-ка, Митя, отчего молодые яблони белят весной? — И засмеялся: — Или вы этого еще не проходили на уроке?

— Я и так знаю, — сказал Митяй. — Чтобы вредители их не попортили и солнце не обжигало.

И когда уже ответил, то удивился: «Чего это старший вдруг о яблонях спросил?» А тот опять хитро прищурился:

— И знаешь, как с гусеницей бороться?

И это Митяю было известно: недаром в селе жил и каждое дерево в саду по сто раз излазил! Что же, если старшего это интересует, он может объяснить.

Когда Митяй кончил рассказывать, Кузовкин с уважением произнес:

— Молодец, разбираешься!

Трудно было в эту минуту удержаться Митяю, чтобы не подумать с самодовольным видом: «Будьте уверены, кое-что в этом соображаем!» Про себя-то он так и сказал, но вслух — ни слова. Промолчал.

— Есть у меня деловое предложение, — проговорил Кузовкин. — Хотим весной пионерский сад заложить. Не был за интернатом? Какой там склон холма — прекрасное место! Гектара на два-три можно заложить сад. Но для того чтобы построить дом, что еще нужно, кроме кирпича? Как по-твоему?

— Цемент, — подумав, сказал Митяй. — Доски. Железо на крышу.

— А еще? Что самое главное?

— Еще план дома нужен.

— Вот, в самую точку попал! — воскликнул Кузовкин и опустился на другой стул, рядом с Шашаевым. — Да, прежде всего нужен план. Так и с садом. Прежде чем сажать деревья, нужно спланировать сад, вымерить, определить — сколько и какого потребуется посадочного материала. За этим я и пригласил тебя. Хотим поручить эту ответственную работу тебе.

Кузовкин замолчал, с интересом наблюдая, какое впечатление произвели его слова на воспитанника. Однако вместо удивления, радости или недоверия, как он ожидал, на лицо Шашаева набежала тень озабоченности.

— А почему обязательно мне?

В голосе Митяя слышалось такое недовольство, что настала очередь удивиться Кузовкину. «Даже гордость и достоинство уснули в нем», — с горечью подумал воспитатель. Как можно спокойнее он сказал:

— Почему тебе хотим поручить? Да потому, что ты в этом деле разбираешься, знаешь, как дерево посадить, как ухаживать за ним. Почитаешь еще книжонки кое-какие. И я думаю, справишься. Справишься! — уверенно добавил Кузовкин. — Это большое дело, когда человек любит и понимает дерево.

Но взять Митяя было не так-то легко.

— Учительница биологии, наверно, получше разбирается, — сказал он.

— Алла Аркадьевна занята оборудованием биологического кабинета. У нее очень много работы.

А Митяй все не сдавался.

— Ну и что же, зато у нее там целый кружок. Пусть они и меряют сад, планируют. Конечно! Зачем же тогда кружок? Только на бумаге, значит? А как трудная работа — и нет их…

Толстые губы Митяя медленно и презрительно шевелились, рыжие брови, наоборот, оставались неподвижными и насупленными. На него неприятно было смотреть. Сердясь, Кузовкин быстро поднялся и заходил по комнате.

— Вот что, Шашаев! Я вижу, ты не хочешь понимать простых вещей. Так слушай! Если желаешь заслужить доверие товарищей, их уважение, то кончай с прежней жизнью! Помаленьку, полегоньку, моя хата с краю — так не пойдет! Потому и даем тебе возможность проявить себя на большом деле…

Он еще говорил о радости быть в коллективе, о том, как обогащается жизнь человека, когда он живет общими интересами, но Митяя слова воспитателя как будто совсем не трогали. Его лобастая, упрямо склоненная голова, казалось, говорила: «Доверие! Уважение! Жил без них, и еще проживу!»

Исчерпав запас доводов, Кузовкин сказал:

— А насчет нашего предложения подумай. Серьезно подумай. Большое дело доверяем.

— Ладно, подумаю, — буркнул Митяй и, обождав секунду, спросил: — Можно идти?

— Да. Больше не задерживаю.

И в этот вечер долго горел свет в кабинете директора. Среди многих забот нашлось время подумать и о Шашаеве — что дальше делать с ним?

— Что-то я не верю в этот эксперимент с садом, — говорил Кузовкин. — Представляете, Сергей Иванович, хотя бы любопытство шевельнулось в нем. Ничего! Все хорошее в душе Шашаева спит. Да и есть ли это хорошее?

— Есть! — убежденно сказал директор. — Ведь расплакался тогда, искренне расплакался. И сколько о себе рассказал! А ведь за язык не тянули. Какого вы мнения, Раиса Павловна?

Воспитательница с улыбкой взглянула на сумрачное лицо Кузовкина.

— Мне кажется, Леонид Данилович слишком спешит увидеть всходы. Но они будут. Надо ждать. Даже на камне растет трава.

Даже на камне растет трава

Это Раиса Павловна сказала, что на камне растет трава? Да где она видела? Прошла неделя и — хоть бы травинка! Митяй стал еще более угрюмым и молчаливым. Он по-прежнему не желал записываться ни в какой кружок, сторонился ребят и по-прежнему вздыхал, когда надо было взять в руки щетку или тряпку.

Но… Да, было маленькое «но». Такое маленькое, что пока его никто не мог заметить.

Каждый вечер соседи Митяя по койке — Андрей и Толя — после отбоя еще несколько минут шептались о всяких технических премудростях. Теперь Андрей считался «мастером на все руки». На выставке лучших работ красовался и его молоток, он уже заканчивал третью модель для физического кабинета. Толя продолжал работать над радиоуправляемым катером. Друзьям было о чем посоветоваться.