Дети Ноя - Жубер Жан. Страница 19

Как видите, я ударился в философию. Но нет, философом я не стал. Я побаиваюсь абстрактных идей, не слишком применимых к реальной жизни. Им я предпочитаю образы, например вид нашей «пещеры», в которой помню все до мельчайших подробностей: камин, черный от сажи, грубые железные цепи очага, чуть скошенная каминная доска, котелок на треножнике, такая-то трещина в стене, такая-то щель в балке, на которой стоит пара медных кувшинов и три глиняных горшка, а в одном из них торчит пучок желтоватых пыльных иммортелей — никому и в голову не пришло бросить их в огонь, должно быть, из суеверия. Обернусь ли я мысленно, и вижу стенные часы, скамейки, стол, календарь на стене, буфет, забитый посудой, банками и коробками, отцовский верстак в углу, дверь на сеновал и тяжело обвисшую на гвозде — словно повешенный зверь! — меховую куртку.

Но я чувствую, что увлекся. Будь моя воля, я без конца мог бы вспоминать наш милый кров, а ведь я еще ничего не сказал о его тепле, шумах и запахах, частенько не столь уж и утонченных: мы пытались заглушить их, бросая на угли пригоршни сушеного тимьяна или мяты.

Когда нам надоедала столовая или хотелось размять ноги, мы всегда имели возможность разгуливать по всему дому, к счастью, очень просторному. И мы не лишали себя этого удовольствия — ни Ноэми, ни я. В зависимости от наших отношений на данный момент мы отправлялись на прогулку либо вместе, либо каждый сам по себе. Ноэми не знала равных в искусстве бесследно улетучиваться. Бот только что она вроде бы сидела рядом со мной — и вдруг ее нет, ушмыгнула куда-то бесшумно, как кошка. У Ноэми и у ее любимца Гектора были одинаково бесшумные бархатные лапки и круглые зеленые глаза.

Для забав и беготни в нашем распоряжении находились спальни, отцовская мастерская с заброшенными ныне станками, гараж, где стояли трактор и машина, хлев, курятник, дровяной сарай, а наверху сеновал, и, главное, чердак, ставший с тех пор как мы лишились выхода в горы, нашей заповедной зоной приключений.

Именно здесь я в один прекрасный день обнаружил Ноэми на коленях в углу, где была свалена старая мебель и кипы журналов. Она стояла ко мне спиной и явно не слышала, как я вошел. При свете электрического фонарика она увлеченно разглядывала что-то в куче хлама. Я тихонько подкрался к ней на цыпочках, но в нескольких метрах от нее у меня под ногой скрипнула половица.

Ноэми вздрогнула и, резко обернувшись, бросила на меня одновременно испуганный и разъяренный взгляд. Я спросил:

— Ты что тут делаешь?

— Ничего! Уходи отсюда!

— Ты думаешь, я не видел, чем ты тут занимаешься?

— Ну, чем, чем? Ничего ты не видел, и ничего тут нет, понял?

Она выпрямилась и, раскинув руки, преградила мне путь.

— А ну-ка, дай посмотреть!

— Нет, не дам, не дам! Не имеешь права! Убирайся отсюда!

Она заговорила тем злым, командным тоном, который я терпеть не мог, и потому, вместо того чтобы внять ее приказу и удалиться, я продолжал наступать на нее. Она вцепилась мне в рукав, но я ловко вырвался и, удерживая ее на расстоянии, навел фонарик на свалку старья, где сперва ничего интересного не увидел.

— Ой, отпусти меня! Больно! — взмолилась Ноэми шепотом, словно боялась, что ее услышат внизу.

Наконец я разглядел на дне ящика кучку рваных бумажек, в которой признал мышиное гнездо. Внутри лежали не то пять, не то шесть крошечных новорожденных мышат — серо-розовые, каждый величиной с фасолину, они слабо копошились там.

— Ах, вот оно как, мыши! И что ж ты с ними делаешь? Воспитываешь, что ли?

Рядышком с гнездом лежали кусочек хлеба и сырная корка — конечно, для мыши-матери, а чуть поодаль стояло блюдечко с водой, на случай, если она — то есть мать — захочет пить. Да, наша Ноэми обо всем позаботилась!

Увидев, что она разоблачена, моя сестрица враз сменила тактику и попыталась меня умаслить.

— Правда, они хорошенькие, а? Они родились четыре дня назад, но еще не открыли глазки.

— Какой кошмар! Да их всех прибить нужно! — сказал я свирепо.

Но Ноэми тут же с умоляющим видом вцепилась в мою руку. Мне даже интересно стало, чем все это кончится.

— Нет, Симон, нет, не надо, не делай этого!

— Еще как сделаю! И потом, я расскажу папе, где ты проводишь время и как бросаешься хлебом. Ты что, хочешь, чтобы эти паршивые твари заполонили весь дом и сожрали наши продукты? Этого ты добиваешься, да? Чтобы мы умерли голодной смертью?

— Но они же такие маленькие!

— Маленькие да удаленькие, вот ты увидишь, что будет, когда они расплодятся, и их станет сотни, тысячи, и они начнут шнырять повсюду. Тогда ногу некуда будет поставить. Помнишь, что нам Па рассказывал?

И, подобрав с полу обломок доски, я подступился к гнезду.

По правде говоря, у меня не было никакой охоты убивать мышат. В глубине души я тоже находил их хорошенькими, но, как всегда, не мог побороть желание помучить Ноэми.

Тут уж она закричала изо всех сил:

— Нет, нет, не смей!

— Ладно, что ты мне дашь, если я их оставлю в живых, говори, ну?

— Не знаю… Все, что хочешь: мою счетную машинку, мой транзистор…

Я сказал ей, что это все меня не интересует, кроме того, без тока эти вещи и не работают. Поторговавшись немного, мы пришли к следующему соглашению: я пощажу зверюшек, а Ноэми десять раз вымоет за меня посуду. Вдобавок я дал обещание ничего не говорить отцу.

Заключив эту сделку, утешенная Ноэми прикрыла ящик досками так, чтобы никто не смог в него пролезть.

— Не хватало еще, чтобы Гектор сюда сунулся. Там внизу есть специальная дырочка для мышки-мамы.

— Ну, я тебя поздравляю! Я вижу, ты все предусмотрела. Правда, Гектору это все семейство — на один зубок. Только вот что меня удивляет: как это ты можешь любить одновременно и кошек и мышей?

Сестра задумчиво посмотрела на меня:

— Знаешь, я и сама об этом думала, меня это даже беспокоит. Ужасно, что Гектор не может удержаться и ест мышей. Он ведь такой чудесный. Но он просто не понимает, вот и все. Я пыталась ему объяснять, что это нехорошо, а он будто и не слышит. Помнишь, нам Па рассказывал сказку, когда мы были маленькие? Про кошек и мышей, и как они решили жить в мире. Там была одна мышка — но помню, как ее звали, — так она даже спала вместе с кошкой, грелась в ее шерсти, а однажды, когда кошка подавилась рыбьей костью, мышка влезла ей в горло и щипчиками вытащила ее. Помнишь?

— Конечно! Даже помню, как звали мышку, — Радегунда.

— Да, верно! А когда она вылезла из кошкиного горла, та ей сказала: «Бесконечно благодарна вам, мадемуазель!» Ну почему так не бывает в жизни? Почему, а?

Ноэми все смотрела на меня своими наивными глазами, и, видя, какая она сейчас добрая и серьезная, я даже пожалел, что мучил ее. Мы, как пленники, томились в этой снежной ловушке под семиметровыми сугробами, нам грозило самое худшее, а я, старший брат, вместо того чтобы оберегать маленькую сестренку, пользовался этим, чтобы издеваться над ней! Должен сознаться, что в тот момент мне стало стыдно за себя и я твердо обещал себе на будущее не уступать жестоким порывам. А пока я никак не мог придумать ответ и, стараясь выиграть время, медленно водил фонариком вдоль балок, заросших паутиной.

— Так почему же? — не унималась Ноэми.

Наконец я высказался:

— Вот что, не думай об этом! Тут уж ничего не поделаешь. Видишь, пауки едят бабочек, птицы — пауков, а лисы — птиц… И так без конца. Одних только нас, людей, никто не ест.

И тогда Ноэми глухо сказала:

— Может быть… да, может быть. И то неизвестно. Как ты думаешь, если ничего не изменится, этот снег… он нас не съест?

9

Па всегда садится на скамью слева от огня, спиной к стене, — это его любимое место. Он ставит на каминную полку у себя над головой лампу так, чтобы ее свет падал на книгу, которую он разворачивает на коленях. Достав из кармана очки для чтения и работы и водрузив их на кончик носа, он бросает на нас взгляд поверх стекол, находит нужную страницу и прокашливается перед тем, как начать.