Совсем не Аполлон - Киери Катарина. Страница 9

Урок был на повторение материала. Впереди была последняя в этом семестре контрольная. Андерс Страндберг раздал листки с упражнениями. Я с каким-то облегчением поняла, что он не будет два часа стоять у доски, повторяя параграф за параграфом, и мне не придется постоянно смотреть на него. Все время видеть его перед собой и думать о том, не слишком ли заметно обожание в моих глазах или, наоборот, не слишком ли часто я отворачиваюсь, было бы тяжело. И еще я испытывала облегчение, хотя и с примесью стыда, — от того, что рядом нет Лены.

Неужели я влюбилась?

Неужели Бог, существование которого я отрицала, все же указал на меня перстом?

Неужели этот Бог, в которого я не верю, сказал: «Вот она. Теперь ее очередь. Теперь у нее по коже побегут мурашки, мысли будут путаться, ее постигнут любовные разочарования, она испытает приливы счастья. Будет ворочаться во сне, просыпаться ни свет ни заря, ходить вокруг с расширенными от возбуждения зрачками. Будет дрожать, услышав его имя».

Неужели всё так?

И если всё так, если так оно на самом деле и есть, по-настоящему, всерьез, то дело плохо. Слишком уж неудачные исходные данные, они лишают эту влюбленность всякого смысла. Влюбиться в учителя — заведомо провальный проект. И очевидная глупость. Безумие. Ку-ку, у тебя все дома? Я видела себя со стороны, в классе, среди неуклюжих сопливых пятнадцатилеток. Если бы они вдруг узнали, что я сижу и пытаюсь понять, влюблена я в нашего нового математика или нет, то в их глазах я тут же превратилась бы в пришельца. Никто, это точно, никто из них не понял бы, о чем идет речь. А о чем они сами думали? О снегоходе, который достанут из гаража на выходных? О Леонардо Ди Каприо? О новом средстве против прыщей?

Может, влюбленность и превращает тебя в избранного, не такого, как все, но в то же время ты становишься одиночкой. Влюбленность связана с одиночеством. По крайней мере если влюбиться не там, не в того и не тогда, когда надо.

— Она хорошая.

Я вздрогнула. Он стоял совсем рядом, я испуганно подняла голову, почувствовав себя маленькой девочкой за большой партой. Хорошая? Кто? Что?

Он кивнул в сторону книги, лежащей передо мной:

— Туве Янссон. Хорошая писательница.

Он взял книгу хорошей писательницы с моей парты. Посмотрел на нее. Потом на меня. И улыбнулся. Эта улыбка предвещала прекрасную беседу. Теплота и мягкость. Кошка потерлась о мою ногу, робко взглянула на него снизу вверх.

— Ты ее читала?

— Да… то есть нет. Я ее только что взяла. На перемене.

Он положил книгу на парту. Кольца нет. Нет кольца. На пальце нет кольца.

— Все получается?

Я растерянно посмотрела на него. Наверное, он уже решил, что в тупости со мной никто не сравнится: что бы он ни сказал, я смотрю на него с таким видом, будто он говорит на иностранном языке.

— Справляешься с упражнениями?

— Да…

Сказала я, не написав ни единой цифры, не решив ни одного примера, не выполнив ни одного математического действия.

— Если что, обращайся, — сказал он и отправился дальше, от парты к парте. Интересно, их в институте учат этой медленной учительской походке?

«Если что, обращайся…»

— Господин учитель, извините, но я, кажется, в вас влюбилась.

— У меня вопрос. Что вы делаете сегодня вечером?

— Такое дело, парень: хочу быть с тобой!

Андерс Страндберг был хорошим учителем математики. Было видно, что он любил свой предмет, но не так, как некоторые учителя, которые словно мечтают, чтобы не осталось ничего, кроме их предмета. Он терпеливо помогал тем, для кого математика оставалась тайной за семью печатями. Однако я не спешила позвать на помощь. Все мои силы уходили на борьбу с дурацкими фантазиями, в которых мы лежали рядом на траве, в мягких лучах солнца, и он объяснял мне какую-то божественную математическую формулу. Формулу, которая раскрывала тайну Вселенной. Я пересмотрела фильмов, это точно.

И чувство юмора у него было. В нашем с Леной списке самых важных учительских качеств это — чуть ли не на первом месте. У всех умных людей есть чувство юмора, это мы давно поняли. Я слышала громкий визгливый смех Лиисы и Марии, когда он помогал им с каким-то упражнением. Громкий и визгливый смех говорит о недостатке интеллекта. Иногда и я так смеюсь.

Йеспер и Стефан смеялись совсем по-другому, когда Андерс Страндберг стоял возле них. Все трое хихикали, как первоклассники. Интересно, над чем. Вряд ли над каким-то уравнением.

Я совсем не собиралась оставаться в классе последней. Правда, я даже не думала об этом. Просто так получилось: Андерс Страндберг и я остались в классе, когда все остальные ушли. Он перебирал бумаги, лежащие на кафедре.

Некоторые слова, звучащие совсем обыденно в рядовой ситуации, порой бывает ужасно сложно произнести. Как, например, сейчас: я сто раз прокрутила в голове простые слова о том, что читала его статью, но никак не решалась сказать об этом. А вдруг он неправильно поймет? А вдруг увидит меня насквозь? А вдруг, вернувшись в учительскую, расскажет директору — тут-то они и посмеются всласть!

Я дала себе десять секунд. Молча отсчитывала, аккуратно укладывая книгу Туве Янссон в сумку поверх остальных. Вынула книгу, перевернула, снова положила… пять, шесть, семь, восемь…

— Я читала вашу статью. Про книгу.

— Правда?

Удивленно. И неподдельно радостно. Некоторые вещи действительно видны с первого взгляда. И порой это очень ободряет.

— И книгу прочла. Она есть у нас дома.

Он оставил свои бумаги. Посмотрел на меня. Как-то по-новому. Как будто всерьез приглядываясь.

— Вот как… это… здорово, — заключил он и коротко засмеялся. Таким дружеским смехом. — И как она тебе? Эта книга?

Ой. Об этом я и не подумала. Что надо что-то сказать и о самой книге. Я задумалась, пытаясь вспомнить свои впечатления.

— Хорошая. Довольно грустная. Они как будто в плену.

Кажется, он даже не догадывался о том, как внимательно рассматривает меня. Зато я догадывалась и даже знала наверняка, что у меня горят щеки. Его взгляд и смущал, и радовал меня. Время замерло. А потом в класс ворвались Лииса и Мария. То есть они вовсе не врывались, но все равно помешали, разрушили атмосферу. Они хихикали, топали, чавкали жвачкой. Одна из них, оказывается, забыла шарф. В классе тут же стало тесно.

Андерс Страндберг посмотрел на них растерянным и каким-то отсутствующим взглядом. Я застегнула молнию на сумке и пошла к двери. Как будто в классе мне больше не было места. Затем быстро обернулась и посмотрела на него с прежней неуверенностью.

— До свидания.

Попрощаться, по крайней мере, я смогла.

— Да, до свидания, — он вернулся к своим бумагам.

Потом поднял голову, посмотрел на меня еще раз и улыбнулся:

— Передавай привет Туве.

— Передам.

Как только мы вышли за дверь, Лииса и Мария с любопытством посмотрели на меня.

— Какой Туве? — спросила Лииса.

— Из 9-го «А»? — добавила Мария.

— Нет. Янссон, — ответила я. — Туве Янссон.

— Она из нашей школы? — спросила Мария.

— Не совсем. Она лежит у меня в сумке.

Они вытаращили глаза.

На улице почти стемнело. Шел снег. «Покой опускается снегом с неба» — это я однажды прочла такое стихотворение. Поэт из Йокмокка. Когда идет снег, я иногда его вспоминаю. Понимаю этот неяркий образ. Падал снег, а я отправилась к Лене.

Я шла к Лене, которая была моей лучшей подругой, с которой я последние несколько лет встречалась едва ли не каждый день, у которой гостила бессчетное количество раз. Теперь же мне казалось, что я иду к незнакомому человеку.

Несколько минут назад я стояла рядом с Андерсом Страндбергом. Разговаривала, пусть коротко и напряженно, но доверительно, с мужчиной, о существовании которого не подозревала неделю назад, а вот теперь он казался старым знакомым. Если бы меня спросили: «Ты знаешь Андерса Страндберга?» — то я ответила бы: «Знаю». Мне почти ничего не было известно о нем, и все же он был таким… своим.